Друзья и враги Анатолия Русакова(изд.1965)

— Во-вторых?

— Обязательно поступлю в вечернюю. Но как же объяснить ей все это? Она же не знает, что я ушел из обычной школы, после второгодничества…

— Пусть узнает. От тебя. Ведь тайное обязательно станет явным. И, когда она все узнает от чужих, — подумай, что будет! Это действительно может убить ее. А ты сам. Оттого, что ты скрываешь правду, изворачиваешься каждый день, боишься, что все вдруг откроется, — от этого у тебя так тяжело на сердце, так мрачно… Я это знаю, у меня самого когда-то так было… Нет хуже двойной жизни!

Ушков опустил голову и чуть слышно проговорил:

— Я понимаю… ты это правильно…

— А раз правильно, то, когда поступишь в вечернюю школу рабочей молодежи, скажи маме, что тяжело и стыдно было сидеть за партой с мелюзгой и поэтому будешь днем работать, а учиться вечером. Будешь помогать ей. А потом в мореходное училище! Только не кисни, не откладывай на завтра, действуй! Устраивайся!

— Буду действовать! Насчет работы я уже думал, даже знаю, куда пойти, — сказал Ушков. — Ты правильно подсказал, голова у тебя работает!

— И еще один совет — держись подальше от всяких там сомнительных дружков.

— С этим покончено!

— А если мне потребуется твоя помощь? — неожиданно для самого себя спросил Анатолий. — Поможешь?

— Конечно! Но какая помощь? Быть бригадмильцем? Это мне не по душе.

Анатолий имел в виду совсем не это, но слова Ушкова рассердили его.

— А что тебе по душе? — сердито спросил Анатолий. — Что тебе по душе? Лодыря гонять? Скрывать правду от матери? С прохвостами водиться? В милиции ты сказал: «Я был сволочью перед государством и матерью». Громкие слова любишь.

— Ты что? — крикнул рассерженный Ушков. — Хочешь меня сделать легавым? Не выйдет!

— Да кто тебя, такого, возьмет в бригадмильцы? Подумаешь, золото! Тебе помочь хотят, а ты нос задираешь. А еще… Иди ты к черту!

Анатолий поднялся со скамьи и быстро пошел к выходу из сквера. Подходя к дому, он мысленно ругал себя за горячность и несдержанность, сам не понимая, почему вдруг так рассердился на Ушкова.

3

За обеденный стол он сел таким сердитым и озабоченным, что Ольга Петровна обеспокоилась. Пришлось коротко сказать об Ушкове.

— Ведь там, в детской комнате милиции, слезу пускал, просил пожалеть мать, а сейчас чистоплюя и тихоню из себя строит. И я хорош…

— Фу, как ты испугал меня! — Мать улыбнулась. — Стоит расстраиваться из-за какого-то Ушкова. Ну не хочет с тобой дружить — не набивайся.

— Ах, мама, ну как ты не понимаешь! Мне поручили, я взялся и не выполнил. Товарищ Русаков обиделся, видите ли, за слово «легавый»! Мимоза!

Только начали обедать — раздался телефонный звонок.

— Тебя просят, — недовольно сказала мать, входя в комнату. — Наказанье! Только приехал, и уже по всей Москве дела. Угомону на тебя нет…

Звонил Мечик Колосовский, мальчишка, которого он подвозил в клинику. Мечик срочно хотел видеть Анатолия по важному делу. Они — пионеры (есть и комсомольцы) — организовали небольшой отряд, вроде тимуровского, для отпора хулиганам и для охраны порядка во дворе и в скверике. Как действовать? С чего начать?

— Молодцы! Поговорим завтра. Звони в это время.

— Ты какую рубашку наденешь в театр? — спросила мать и, заметив недоумение в глазах сына, напомнила — Ведь мы с дядей идем сегодня на балет «Ромео и Джульетта». Забыл?

— Совсем забыл!

— Танцует Галина Уланова, — сердито сказал дядя, — такое забывать не полагается. Ты со своим бригадмильством совсем что-то закрутился. Кроме наставления на путь истинный сорванцов, хулиганов и воров, должны же быть у тебя какие-то другие интересы? Нехорошо…

Анатолий рассмеялся:

— Ладно, ладно, дядюшка, пошли в театр! И не бойся, пожалуйста! Вижу нашу Москву не только через бригадмильские очки…

Из театра Анатолий ехал со странным чувством. Красота того, что он видел на сцене, рождала не только восхищение, но и смутное ощущение неудовлетворенности, горечи и жалости к себе.

О любви он знал не только из книг: о ней говорили взрослые, рассуждали подростки. В колонии, например, да и не только в колонии, говорить о девушках и любви насмешливо-грубо и цинично у некоторых считалось признаком «настоящего парня». Он не раз слышал, как рассказывали об этом анекдоты, иногда смешные, но такие скверные, что слушать стыдно.

Анатолий читал, конечно, об огромной любви-дружбе, любви-страсти, о чувстве, которое может очень высоко поднять человека, а может и раздавить. Впрочем, подростки в колонии, из числа «опытных», считали, что это все выдумали писатели. Настоящей большой любви, привязанности и нежности боялись и стыдились, как проявления слабости. По рассказам этих «опытных», любовь — что-то вроде вида развлечения, а больше в ней ничего нет. Правда, Анатолий иногда сталкивался и с другим, знал о людях, которые так любили, что жить друг без друга не могли. У них в доме — давно это было — даже застрелился один молодой доктор, когда его жена умерла.

Сейчас, возвращаясь из театра, Анатолий испытывал тоску по огромному чувству. Нет, такое ему не дано. Он любит Лику, но как-то скучнее, беднее, что ли.

— Почему же среди молодежи в жизни почти не встречается такая любовь, как у Ромео и Джульетты? — спросил он дядю.

Придя домой, сели пить чай. Дядя начал издалека:

— Ты спрашиваешь, почему? Я, как ты знаешь, побывал во многих странах, людей повидал немало. Видел у молодых зарождение и большой любви, и большой дружбы. Но вот что меня удивляет порой: некоторые будто нарочно замораживают свои чувства, принижают их грубятинкой, шутовством, а то и развязным ухарством. Не умеют, что ли, или стыдятся выразить свои переживания, чувства. Анекдоты рассказывать не стыдятся, а сердце открыть чувству стесняются. Я понимаю, скромность украшает. Стыдливость я тоже понимаю. Но что за скверная манера — маскировать свои чувства обыденщиной, цинизмом.

— Ты неправ, дядя. Иной раз боишься показаться смешным. Я, например, не выношу громких слов. Чуткий человек и так поймет.

— Не о том ты толкуешь, Толя… Я говорю о внутреннем раскрепощении чувств, о богатстве их. Ведь язык человеку дан для того, чтобы он мог выразить им сокровенное. Умей и словом приласкать друга, приоткрой свое чувство, скажи не сентиментально, а мужественно, искренне…

— Ну да! Скажи о высоких чувствах, а тебя высмеют. Теперь, дядя, не принято распространяться! Теперь никто не верит в высокие слова!