Друзья, любовники, враги

— Вы хотите сказать, что мы не сделали этого из-за своей неразвитости?

— Я говорю, а вы вольны истолковывать, как сочтете нужным, — спокойно сказала Саша. — Мы находились в окружении, и невозможно было рационально рассуждать. А евреи — могли они рационально рассуждать, когда шли в газовые камеры?

Она едва ли могла принять такое сопоставление, но ничего не сказала.

— В большинстве семей не было старших детей, которые бы помогали младшим. Многих младенцев и малышей оставили, потому что некому было их нести. Другие остались потому, что их матери погибли под минами и снарядами. — Он пристально изучал свои ладони. — Вот, чего я никогда не смогу забыть.

— А сколько вам тогда было?

— Четыре года.

— Четыре года. Удивительная память! Вы помните все в деталях, Значит, это было начало?

— Для меня — да.

— Почему все пережитое не заставило вас ненавидеть насилие вместо того, чтобы потом использовать его как средство для достижения своих целей?

Последовал бойкий ответ.

— Мы молчали много лет. Насилие возвестило миру о наших проблемах, а средства массовой информации донесли их до общественности. Естественно, благодарю и вас за это.

Опасаясь, как бы ее ярость не прорвалась наружу, она отвечала почти шепотом.

— А о ваших проблемах нельзя было возвестить иначе, без насилия?

— Диалог начался именно после него.

— И закончился.

— И начнется снова.

— В основе будет страх.

— Главное — результат.

Она чуть повернулась.

— Что отмечено красными булавками на карте, которая висит рядом с картой Ближнего Востока?

— Военные операции, которые мы организовали за последние полгода.

Что тут скажешь?.. Меняя предмет беседы, Саша спросила с ледяным спокойствием:

— Что меня удивляет, Абу Фахт, так это то, что смерть вашего первого ребенка не была использована вами в качестве аргумента для обоснования целесообразности насилия. Вы даже не упомянули об этом. — Она сделала паузу. — Ваша жена тоже не вспомнила о сыне.

— Моей жене очень тяжело говорить об этом, несмотря на то, что она старается быть мужественной. — Он посмотрел в сторону. — Она была там, когда это произошло. Меня не было.

— Вы знаете, кто это сделал?

Если бы он сказал, что его сына убили евреи, Саша, по крайней мере, отчасти поняла бы мотивы его деятельности. Той автобусной поездки в Налбус было для этого слишком мало.

— Израильтяне не убивали моего сына, — сказал он. — Это были сирийцы.

Она облегченно вздохнула.

— Вы хотите поговорить об этом?

— Не теперь. Может, позже.

— Но неужели худшим из всего, что случилось в вашей жизни, был тот эпизод на дороге, когда вам было четыре года?

— Для меня и для моей жены это, конечно, смерть сына. Однако мы не можем замыкаться в своем личном горе. Думать только об этом было бы непозволительной роскошью. Наш народ теряет детей каждый день.

Дверь открылась, и вошла Жозетта с малышом на руках. Тарик второй.

— Прошу прощения, что прервала вас, но мне нужно идти на рынок.

Малыш перешел из ее рук к отцу. Жозетта посмотрела на Сашу.

— Я увижу вас завтра?

— Если можно, мы приедем утром. Оператор предпочитает снимать, пока нет жары.

— Прекрасно… И может быть, завтра утром вернется наш кофейщик или мы хотя бы что-то узнаем о нем. Это облегчило бы дела… — Она сказала несколько слов на арабском мужу. — Тогда до завтра, — сказала она, перейдя на английский.

Поправив черно-белый платок, она вышла.

— Когда вы расскажете ей о том, что, по вашему мнению, случилось с кофейщиком? — спросила Саша.

— Как только прибудут охранники. Я вызвал пятерых полицейских из специального подразделения. Некоторое время они будут дежурить здесь по ночам.

Больше сегодня говорить было не о чем. Сложив блокнот и убрав авторучку, она собралась уходить. Она ни слова не записала ни в блокнот, ни на пленку, однако была уверена, что не забудет не только то, что он говорил во время беседы, но и то, о чем он умолчал.

— Вы свободны завтра утром?

— Да.

— А чем вы будете сейчас заниматься с ребенком?

— Он просто будет со мной, пока я буду разговаривать с моими военными советниками.

Она взглянула на карту с красными булавками.

— Вы планируете еще одну… военную операцию?

— Мы их планируем постоянно. Так же как и операции политические. Мы готовы ко всему. Мы воюем, понимаете?

Она поднялась, глядя, как малыш дергает отца за нос. Держит на руках своего ребенка и планирует убийство других. Она почувствовала тошноту, слабость и сердцебиение: чувства душили ее.

Она бросила последний взгляд на карту, насчитав четырнадцать красных булавок. Появится ли здесь еще одна за неделю съемок?.. Смутное предчувствие пронзило ее. Это трудно было объяснить. Что-то вроде приближающихся шагов зловещего рока.

19

Чемодан у Гидеона был что надо: кожаный, с бирками и этикетками на боках. Ни у кого и сомнений не возникало, что обладатель такого чемодана носит шелковые жилетки, курит сигары и пьет кальвадос, а в его французском паспорте красуются визы и печати на въезд и выезд из Туниса, Алжира, Великобритании, а также Италии.

На Гидеоне был темно-серый костюм, белая сорочка и узкий галстук, как будто сразу с самолета он намеревался попасть на бал. Проходя со взлетной полосы в терминал и стоя в очереди, чтобы пройти электронный контроль, он думал о Саше. Еще он думал о путях неисповедимых…

Американцам потребовался бы месяц, чтобы забросить двадцатипятитысячный десант, поднять шум на весь мир, развернув подготовку к настоящей войне, а потом… с позором провалиться. Французам, чтобы оказаться здесь, потребовалась бы всего неделя и три тысячи солдат. При этом они бы без конца клялись и божились, что не стремятся к конфликту, и затеяли бы основательные переговоры. Однако и они бы ничего не достигли.

У израильтян иной стиль работы. Самое большее пять человек, одна ночь — и дело сделано. А точнее, как распорядился Рафи, только восемьдесят минут на все про все. Меньше слов и больше дела. Да поаккуратнее. Если вмешается «человеческий фактор», то время операции можно продлить максимум до полутора часов.