Дрянь (сборник)

— Какие еще деньги? — удивился Епифанов.

— Пошли, сам увидишь.

Я вспомнил, что Гено Квантаришвили был одним из тех пяти ребят, с которыми, по словам Ахубы, играл Заза. Кажется, это у него отец работает заведующим производством в хинкальной.

На стуле перед Зурабовым столом сидела и старательно выводила что-то на бумаге огромная костлявая женщина с растрепанными седыми волосами. В углу комнаты, не замеченный мною в первый момент, маялся кудрявый мальчишка, толстоносый, толстогубый и волоокий, похожий на заблудившуюся овечку. Когда наша компания вошла, женщина, отложив ручку, поднялась и сходу, видимо по росту определив в Епифанове старшего, обратилась к нему с речью. По-русски она говорила плохо, к тому же волновалась, путала слова, иногда переходила на родной язык, тогда Кантария ей помогал. Общий смысл речи сводился к следующему.

Ее олух-сыночек связался с этим самым Зазой, и тот обыграл его на большую сумму. Теперь все знают, что Заза играл нечестно. Все говорят, что у него дома нашли сто тысяч. Эти деньги все равно что ворованные. Надо вернуть их тем, у кого украли.

— Сколько ваш сын проиграл?

Мать ухватила Гено длинной рукой за плечо и подтолкнула на середину комнаты.

— Гавары!

— Тысячу шестьсот рублей, — пролепетала заблудшая овечка.

— Когда это было?

— Месяц назад.

— Где ты взял деньги?

— Отец дал…

— Ничего при этом не сказал тебе?

Гено молчал, понурив кудрявую голову.

— Видрал! — свирепо вмешалась мать. — Как сыдорова козла!

— А когда и где ты передал деньги Зазе?

— Через три дня. Возле кафе «Ветерок».

— Он был один?

— Один…

Епифанов хотел спросить что-то еще, но ему помешало появление нового персонажа. Лицо этого персонажа, необыкновенной конфигурации, все скошенное на одну сторону, а с другой будто обрубленное топором, похожее благодаря этому на чебурек и такого же золотисто-жареного цвета, просунулось в дверь и быстро оглядело присутствующих. Потом дверь открылась пошире, и в кабинет проникло пухлое тело, принадлежащее Квантаришвили-старшему.

В последующие несколько минут мы стали свидетелями поразительного феномена, уникального явления в области физиогномики. Старый хинкальщик ухитрялся одновременно грозно кричать по-грузински на жену, даже ногами топать в неподдельном гневе и при этом бросать на всех остальных присутствующих стеснительные, извиняющиеся взгляды, молящие о прощении за столь бесцеремонное вторжение. Его костлявая половина сначала пробовала вяло сопротивляться, но потом покорно затихла.

— О чем он говорит? — спросил я у Кантария.

— Костерит ее на чем свет стоит за то, что пошла в милицию, не посоветовавшись с ним. Он глава семьи, имеет право на уважение, конспективно перевел Нестор.

Квантаришвили между тем закончил свой монолог и перевел дух.

— Извините, — сказал он по-русски, довольно отдуваясь. — Если не укажешь жене на ее недостатки, она найдет их в тебе. — И приказал: Пойдем, Манана, и ты, Гено, тоже.

— Погодите, — остановил их Епифанов. — Если я правильно понял, ваша жена пришла сюда с просьбой вернуть мошенническим путем выигранные у вашего сына деньги. А вы, стало быть, отказываетесь от них?

Квантаришвили замер на пороге.

— Я? — спросил он с огромным изумлением и даже ткнул себя толстым пальцем в грудь, чтобы никто, не дай бог, не подумал, будто он ведет речь о ком-то другом. — Я отказываюсь от денег?

Потом он несколько секунд молчал, растерянно переводя глаза с одного из присутствующих на другого. И наконец торжественно выдал:

— Да, я отказываюсь от этих грязных денег! Мы люди не богатые, но и не настолько бедные. Пусть это будет для мальчика уроком на всю жизнь! — С этими словами он довольно крепко треснул по кудлатому затылку.

Епифанов недоуменно потряс головой и спросил:

— У вас есть еще дети?

— А как же! Старший сын в армии и дочка в третьем классе.

— Ну а если завтра ваша дочка проиграет подружке небольшую сумму, скажем, тысячи три-четыре, отдадите?

Квантаришвили молчал с непроницаемым лицом, будто не понял, о чем его спрашивают.

— По-другому спрошу, — сдался Епифанов. — Вам в голову не приходило вместо того, чтобы за одного мальчишку платить другому мальчишке такие деньги, взять да и надрать обоим уши, а? Чтоб неповадно было!

В глазах хинкальщика что-то дернулось. Тень то ли сомнения, то ли страха. Во всяком случае мне показалось, что этот простой с виду вопрос очень ему не понравился. Но уже мгновение спустя он заносчиво вздернул пухлый подбородок, развернул к нам голову необрубленным флангом, так что даже стал выглядеть молодцом — ни дать ни взять джигит, сын гор, — и гордо сообщил:

— Мужчина всегда должен отдавать свои долги. А если он не может отдать, за него платят родственники. Таков обычай.

И тут после долгого перерыва снова осмелилась открыть рот его жена. Она сказала:

— Ми нэ Матуа какая. За денги лудэй убиват!

Я увидел, как одновременно встрепенулись Епифанов, Кантария и Гольба. Честно говоря, я тоже встрепенулся.

— Причем здесь Матуа? — спросил Кантария.

— Э, — досадливо махнул рукой хинкальщик, укоризненно поглядев на жену. — Бабьи разговоры! Сегодня с самого утра болтают по дворам, что будто бы Русик Матуа за неделю проиграл Зазе чуть не восемьдесят тысяч, вот они с Харлампием и убили его, чтобы не отдавать деньги. Бабьи разговоры! — еще раз для убедительности повторил он.

Увидев, что больше никто никаких вопросов им задавать не собирается, семейка Квантаришвили торопливо ретировалась.

— Очень, очень странно, — задумчиво протянул Епифанов, глядя в окно. Гольба и Кантария согласно кивали.

— Что странно? — робко осмелился спросить я.

И мне был дан самый исчерпывающий из возможных ответов:

— Всё!

Домик в горах

Дорога носила гордое название «шоссе», но это был обычный пыльный проселок. Как видно, в пору осенней и весенней распутицы он представлял собой глиняное месиво, в которое кидали для укрепления камни. И теперь, когда раствор скрепило летнее солнце, мы ехали словно по стиральной доске, да еще поставленной под углом градусов тридцать к горизонту. Мотор ревел, пыль столбом поднималась за нашей спиной. Кантария, сидевший за рулем, болезненно ухал и бухал, каждый раз вместе с рессорами и подвесками тяжело переживая очередную яму. Епифанов бесконечно стукался макушкой о крышу, но оптимизма не терял.

— Я знаю эту дорогу, — уверенным голосом говорил он Нестору. — Через два километра она заканчивается, и начинаются девственные альпийские луга. Вот по ним покатим как по асфальту!

Мне он, однако, объяснил серьезно со вздохом:

— Не хватает на все средств у республики. Главное — курорты, там надо в первую очередь строить, благоустраивать…

Вчера мы были у Никиты дома, он позвал меня на ужин. Епифанов, даром что не грузин и не абхазец, местный житель, родился и всю жизнь прожил на этой благодатной земле. Меня угощали мамалыгой — кукурузной кашей (в ней, оказывается, самое вкусное — хрустящая золотистая корочка — в которой эта каша печется), вяленым мясом, козьим сыром, другими местными излюбленными блюдами. После ужина пошли купаться на близкое, но невидимое в темноте море. Потом опять вернулись и допоздна сидели, тихонько разговаривая. Никита с Нестором вспоминали разные истории из своей практики.