Дурацкое пространство

Продавец, переставляя в холодильнике бутылки с молоком, изрядно хмурил лоб. Видимо, что-то не сходилось. Я терпеливо ждал.

Человек пододвинул к себе массивный калькулятор (старые пентоды, я знал эту модель) и начал что-то на нем клацать. Да, однозначно у него сильный несходняк в кассе, подумал я, раз он на клиента обращает ноль внимания. Я уже подумывал о том, чтобы уйти и попить дома чаю вместо кефира, как внезапно у труженика все сошлось. От восторга он чуть было не грохнул машиной о прилавок. «Что вам угодно?», «Слушаю вас» — что-либо подобное уже, сформировавшееся в мозгу, просилось наружу, однако мне удалось его опередить и, таким образом, я избавил его от дурацкого наслаждения.

* * *

Я всегда любил синее и белое. Нет, не голубое. Только идиоты могут считать смесь синего и белого голубым. Синее с белым никогда не смешивается. Допустим, вы кинете шарик окрашенного мороженого в стакан молока — убогое зрелище: увы, вам не удастся добиться цели, если она даже когда-либо была. Нет, не получится.

Сегодня было удивительно синее небо; начиналось какое-то действо, претендующее на загадочность, но я знал все сюжетные ходы синевы; обмануть меня было невозможно. С такой высоты, когда окно распахнуто и прохладный ветер изящно нежит тебя от вспотевших плеч, спускается потихоньку и ласково вниз, как любимая, проходит по пояснице, бесстыдно залезает тебе в трусы (они, о, не в обтяжку, нет, ведь ты мачо и тебе на эти мелочи плевать, твои трусы похожи на авангардное решение модного художника — вот только он забыл о герметизации, сука) — он опускается все ниже и ты начинаешь задумываться о том, что, собственно, привело тебя сюда, в эту пародию на небоскреб с видом на кладбище и полусгнивший залив. Нехотя поднимающееся солнце лениво освещает дружную тройку пятиэтажек, убогую кирпичную школу, в которой через час-другой похабно зазвенит звонок, призывая малолетних идиотов прикидываться великовозрастными идиотами. Становится жарко — настолько быстро, настолько, что ты даже не успеваешь понять, что к чему — не успеваешь оценить пейзаж: этот несчастный практически единственный магазин на весь микрорайон, пока еще закрытый; одинокого пенсионера, увешанного орденами, припершегося сдуру в эту рань за квасом, да девицу с умеренно стройными ногами, которая зачем-то вышла — явно не за продуктами, а просто так, прогуляться. Синее спорит с белым: сама природа, кажется, поляризует небо; а ведь линзы в очках тебе не удастся повернуть, как захочешь; таким образом, думаешь ты, поляроидные очки — бессмыслица.

Синее и белое, невесомые шарики пломбира в густой синеве. Я продолжаю созерцать театр неба. Этот день на удивление ясен; наверно, стоит послушать радио — там наверняка одно из жестко дрессированных животных заявит, что за последние столько-то там лет ничего подобного не наблюдалось. Через час, а может, и всего лишь через полчаса — знаю, наступит депрессия; обычная депрессия, вызванная туманом. Снова закроются, будто стыдясь, ларьки и забегаловки на суровую северную сиесту — потом в тишине ты будешь, словно сумасшедший, глотать пастью сырой воздух, захлебываясь им, как рыба на берегу.

Синее. Мне кажется, что я стою не на седьмом, а на двадцать пятом этаже — так это красиво. Маргарита, суетящаяся на кухне, — я загнул взгляд под углом около девяноста градусов, у меня это получилось — мой взляд прекрасно вписался в пейзаж, как точка зрения на остров с одиноким деревцем на холмике — островок, прибежище мечтателей, был окаймлен бетонными плитами; увы, я знал фамилию этого эстетствующего каменщика, который очень любил изредка (слава богу, не часто) приходить ко мне на работу и рассказывать о своих идеях — кривляется, играет сама перед собой в театре — им весело разыгрывать идиотскую пьесу.

Не нравится мне его фамилия.

Пики дальних башен все еще ясно видны; а ведь до них, если верить карте, как минимум четыре километра.

Синее. Тумана не будет? Яичница, чай. Туман начнет трогать меня своими нежными мохнатыми лапками только тогда, когда я заверну за угол — до дома останется совсем ничего — что ж, лягу, посмотрев перед этим на то, как окна исчезают в мареве один за другим; прокручу в голове события сегодняшего дня — Маргарита прежде всего, утренняя Маргарита, Маргарита, такая добрая и заботливая, что, если честно, хочется блевать, Маргарита, которая завтра навернека придет и сунет в мой потный кулак замызганный фантик, а потом добавит звонких монет, и мне придется сделать вид, что брать их не стыдно, потому что моя подруга обеспечена; в отличие от меня, у нее откуда-то есть деньги — мне только придется повернуть галетник и попытаться словить дурной кайф, примерно такой же, который я словил, придя по старой памяти в «Багровый закат» на День работника МВД. Маргарита, конечно, предаст меня. Не верю я во всю эту суету. А тогда я был пьян в полное говно. Этого мало — я не постеснялся припереться в зал (не ломиться в аппаратную умишка, как ни странно, хватило), занять, похоже, единственное местечко рядом с левым проходом и изобразить из себя теленка. Менты пели. На удивление акустика была неплоха. Не иначе, аппаратурку Марфа Петровна какую-никакую прикупила. Стерва. Говорил же ей, гадине, что все, впритык, так дальше не пойдет. Дрянь.

Человечек в кителе, убого пытаясь подражать известной эстрадной звезде тысяча девятьсот семьдесят какого-то года, пытался убедить публику, что, мол, продолжается бой. Колонки орали. Из портала высунулся ведущий и, не зная, чем заняться, начал аплодировать сам себе. Подонок, урод безмозглый. Зал завелся. Аплодисменты чуть было не заглушили фронтальные, но тут эмвэдэшник-музыкант (вот школа) что-то гаркнул в микрофон и пипл заткнулся. Я нервно глотнул из двухлитровой бутылки крепкого, стыдливо отворачиваясь влево. Справа сидели зрители, мне было несколько неудобно предаваться разврату. А что, собственно? Могу я себе устроить маленький праздник, не все же жрать икру, как свинье?

Если бы этот придурок в форме промолчал (боже, как я хочу тишины, вы не представляете, какая это пытка — слушать каждый день ту или иную фонограмму) — у меня бы сохранились самые наипрекраснейшие впечатления от концерта. Но он пел. Как назло, не было никаких электроглюков. Акустические системы даже и не думали хрипеть, микрофон подозрительно точно отрабатывал свою АЧХ, ребята-электрончики трудились на славу, совершая отточенные p-n переходы в транзисторах, будто клоуны хорошей школы на манеже. Пидарас вокалировал. Еще немного, подумал я, и ведь чокнусь в конце концов. Надо бы сваливать, а то ведь не ровен час, все кончится не очень весело. В левом проходе стусовались так называемые девушки — в рассеянном свете прожекторов, отраженном от сцены (вот сука Марфа, подумал я, все-таки она их купила) уродки выглядели довольно-таки непрезентабельно. Что ж, блядь, театр! Я поймал себя на том, что сколько же я, идиот, занимался подобным делом — лез за каким-то чертом на самый верх, рискуя здоровьем, дабы только осветить лицо твари — ситуация интересовала исключительно постановщика и жалкого существа, возомнившей себя Джульеттой.

Уродцы. Знаете ли вы, что такое работать направщиком?

Да пошли вы.

Ладно, объясню.

Художник мыслит. Так мыслит, что стены театра разваливаются. Проходит какое-то время. Художник начинает бакланить постановщику. Это, кстати, не самый худший вариант; как правило, художнику, ну вы поняли, приходится все сочинять на ходу. «Когда?» — Типичный ответ: — «Вчера». Ладно. Постановщик пытается что-то объяснить, заодно, кстати, и этим баранам объясняет. Те с умом кивают. Вот это, бля, концепция. Бедняги ночь не спят — прорабатывают текст, а ведь смысла-то в нем, судя по всему, с гулькин нос; но надо же, во-первых, в собственных глазах выглядеть умными, во-вторых — выглядеть умными в глазах этого идиота, памяти которого хватило лишь на зубрежку двух-трех цитат из Немировича-Данченко. Последние десять дней перед премьерой граничат с адом. Куда там Данте. Затраханный донельзя, ты перевешиваешь фонари; в мозгу ворочается лишь одна мысль: как бы потихоньку замочить этого постановщика, так, чтоб никто не заметил — это к сожалению, не реально, а жаль. И вот премьера. На лестнице тусуются идиотки из прессы, загадочно курят и мозгуют о том, какую озвиздененную статью напишут. Постановщик суетится и лижет им задницы.

Синее.

Синее, идиоты.

Какой чудесный пейзаж открылся мне с балкона Маргариты. Я любовался синевой.

Чересчур красиво. Ты любишь ли меня? Да, конечно. А ведь лганье все это, дрянь. Завтра ты подставишь свою дырку солдату невозможности: тот же солдат скажет тебе, что немного не смог; ты начнешь объяснять, что, видишь ли, родной, получилось именно так. Тогда — как мне покажется — что солдат скажет: — синее и белое не являются ложью.

И созерцал бы дальше — нет, я стал бы главным персонажем — но Маргарита не позволила мне стать им, мне пришлось играть роль в ее пьесе. О, как я ошибся! Топору удалось отрубить мне голову, фигурально выражаясь.

Вышло не по кайфу.

* * *

— Матвей.

— Да.

— Ты понимаешь.

— Понимаю.

— Матвей! Я люблю тебя.

Угу.

— Но я люблю и его. Своего мужа.

(Интересно, сколько людей выслушивали эти бредни? Ага. Послушаем дальше идиотку).

— Почему же мы, как ты думаешь, пропадаем? — (Да потому что бляди. Я стиснул зубы. Дряни). — Я объясню, Матвей, — она засуетилась и выдала такую научно-фантастическую гипотезу, что я даже прибалдел. Чего я только не всасывал! Но услышать такое от Марагариты?

— Ведь ты в курсе, — она словно оправдывалась, — что люди исчезают? А вместо них появляются другие.

— Конечно, — проскрипел я. — Чрезвычайно интересно. В пригороде исчезла корова. Да бог с ней, где молоко? Которое ты добываешь, не дергая ей соски, а идя в магазин и покупая его то ли в пластмассовой бутылке (стеклянных давно нет), то ли в полиэтиленовом пакете, называемом тетрапак? TetraPak (повело меня без редактирования), ставит перед собой все более амбициозные задачи в области популяризации экологических идей и их продвижения в массы… — Вот ведь идиот! Законченный.