Дурак

Я заполз под стол и уселся с нею рядом. Она едва отозвалась на мое вторжение. Я подался к ней поближе и подбородком повел в сторону Белетта, который стоял в центре залы, подпирая собой колонну, и похотливо склабился юным девам, что куролесили вокруг. Я заметил, что девочка тоже обратила внимание на мерзавца. Тихо-тихо я запел ей песенку, которой меня научила затворница, — только немного поменял слова:

— Белетт — крысоед, крысоед, крысоед, Белетт — крысоед, крысоед, крысоед, Крысу он сгрыз на дворе.

Девочка несколько отпрянула и внимательно посмотрела на меня — взаправду ли такое можно петь. А я продолжал:

— Белетт — крысоед, крысоед, крысоед, Белетт — крысоед, крысоед, крысоед, Белетт — крысоед, утопился в ведре.

И тут девочка хмыкнула — надтреснуто, но пронзительно хохотнула, и в смешке ее зазвенели невинность, радость и восторг.

Я пел дальше, и девочка — тихо-тихо — пела теперь со мной:

— Белетт — крысоед, крысоед, крысоед, Белетт — крысоед…

Но под столом мы были уже не одни. Рядом сверкала еще одна пара льдисто-голубых глаз, мерцала седая борода. Старый король улыбался и сжимал мне предплечье. Гости еще не успели заметить, как их государь забрался под стол, а он уже вновь воздвигся на своем троне — но теперь сидел, возложив одну руку на плечо девочки, а другую — на мое. Длань его была словно мост через пропасть реальности — она тянулась с самых вершин власти к безродному сироте, который спал в грязи под телегой. Наверное, так себя чувствовал рыцарь, когда королевский клинок касался его плеча, посвящая в дворянство.

— …крысоед, крысоед, крысоед… — пели мы.

Когда пиршество закончилось и благородные гости пьяно распростерлись на столах, а слуги повалились кучей перед огнем, Белетт принялся ходить среди бражников, искать своих артистов. Каждого хлопал по плечу и велел собираться у дверей. Я как сидел, так и заснул под королевским столом. На плече у меня покоилась голова девочки. Хозяин вытащил меня за волосы.

— Ты весь вечер бездельничал, — сказал он. — Я за тобой смотрел.

Я понимал: вернемся к повозке — и меня неминуемо ждет порка. Внутренне я собрался и приготовился к ней. Но Белетт отпустил мой вихор.

— Вот это ты правильно сделал, — раздался низкий голос. Кент, старый бык, держал меч на весу играючи, как соломинку, но в опасной близости от глаз комедианта.

Где-то лязгнули монеты, и Белетт невольно перевел взгляд на стол — даже под страхом смерти жадность брала свое. На дубовой доске лежал замшевый кошель размером с кулак.

Рядом с Кентом стоял управляющий — мрачный дылда, по самой конституции своей глядевший на всех свысока. Он пояснил:

— Твоя плата. И десять фунтов, которые ты примешь в обмен на этого мальчишку.

— Но… — заикнулся было Белетт.

— Тебе лишь одно слово до кончины, — рек Лир. — Ну-ка?

Царственно выпрямившись, он сидел на троне, одной рукой лаская щеку девочки. Та уже проснулась и льнула к его колену.

Белетт взял кошель, низко поклонился и попятился через всю залу к выходу. Остальные скоморохи моей труппы, тоже поклонившись, вышли за ним.

— Как звать тебя, малец? — спросил Король.

— Карман, ваше величество.

— Ну что ж, Карман, ты видишь вот это дитя?

— Да, ваше величество.

— Ее имя Корделия. Она наша младшая дочь и отныне твоя госпожа. А у тебя, Карман, долг превыше прочего один — делать так, чтобы она была счастлива.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Отведите его к Кутыри, — рек король. — Пусть накормит и вымоет его. А потом переоденет.

Когда опять тронулись в Глостер, Лир спросил:

— Так чего желаешь ты, Карман? Бродячим скоморохом снова стать, отринуть все удобства замка и предпочесть им стылую дорогу?

— Очевидно, я уже предпочел, стрый, — молвил я в ответ.

Лагерем мы встали у речушки, которая за ночь вся перемерзла. Король сидел у костра и ежился, хотя на плечах у него была толстая меховая шуба — одеянье настолько обширное, что щуплый старик в ней выглядел так, словно его пожирает медлительный, однако хорошо причесанный хищный зверь. Из шубы торчали только орлиный нос и клок седой бороды. Да в мехах горели две огненные звезды — его глаза.

Снег валил вокруг влажными оргиями хлопьев, и мой простенький шерстяной плащ, которым я замотался с головой, весь промок.

— Неужто я негоден как отец, раз дочь моя против меня восстала? — вопрошал Лир.

Ну теперь-то почто? Чего это вдруг он полез в темную бочку своей души, хотя все эти годы преспокойно черпал оттуда все свои капризы и желанья, а последствиями забрызгивал окружающих? Чертовски удачное время для самокопаний — сам же отдал крышу над головой. Но я, разумеется, промолчал:

— Что я понимаю в должном воспитании детей, государь? Ни отца, ни матери своих у меня не было. Воспитала меня Церковь, а мне на них всех написать тонкой желтой струйкой.

— Бедный мальчик, — рек в ответ король. — Сколь долго буду жив, отцом тебе я буду и семьею.

Я бы тут, вестимо, отметил: он сам не так давно объявил, что пора плестись ко гробу, а учитывая, как обошелся он с дочерьми, мне б лучше и дальше оставаться сиротой, — но старик спас меня от прозябанья в рабстве и скитаньях, поселил у себя во дворце, даровал друзей… Все ж какая-никакая, а семья. Поэтому я ответил просто:

— Благодарствуй, вашчество.

Старик тяжко вздохнул и произнес:

— Ни одна из трех моих королев меня по-настоящему не любила.

— Ох, еть-колотить, Лир, я тебе шут, а не какой ятый колдун. Если ты и дальше будешь возиться в грязи собственного раскаяния, давай я тебе лучше меч подержу. Может, твоей древней жопе достанет проворства насадиться на его острый конец. И тогда нам выпадет хоть немного окаянного покоя.

Лир рассмеялся — старый кривой дуб — и потрепал меня по плечу:

— Иного не прошу от сына я — лишь бы дарил мне смех в минуты горя. Отправлюсь на покой. А ты ночуй сегодня у меня в шатре, Карман, чтоб холод не глодал.