Дураки и умники. Газетный роман

Выяснилось, что ее будут возить на какую-то загородную дачу на берегу речки Вторые Кочеты и там в полном одиночестве она и будет работать. «Когда еще выпадет такая возможность? — спрашивала Соня сама себя и сама себе отвечала: — Никогда». Да в жизни она не соберется написать больше 10 страниц на машинке — просто времени такого не будет, а по заданию — никуда не денешься. Было еще и, что ни говори, лестно, что просят не кого-то, а именно ее — какое-никакое, а признание способностей. И потом. Она честно выполнит свою работу, чего же тут стыдиться? У нее и в дипломе записано: «литературный работник газеты», сокращенно — «литраб». А разве то, что Соня и все они делают в газете, когда пишут за авторов, — не то же самое? Раз уж книжка заказана, ее все равно напишут, но если это сделает кто-то из обкомовских, выйдет кондово и неинтересно, так почему бы не показать им всем, что можно писать совсем по-другому? А если кому должно быть стыдно, так это Ивану Демьяновичу — не ей.

Вот так примерно она себя тогда уговаривала и убеждала, надо же было как-то настроиться на эту работу, хоть чуть-чуть вдохновиться. Работала Соня все лето и начало осени. И с «автором» за все это время она ни разу не встречалась, только с помощниками. Они действительно выполняли любую ее заявку и волокли документы из архивов, справки из районов, старые газеты и т. д. и т. п. А писалось на удивление легко и даже с увлечением, в какой-то момент она как будто забыла, чье имя будет стоять на обложке и просто писала, как для себя, то есть как Бог на душу положит, но, конечно, следила за тем, чтобы «авторские» рассуждения шли в мужском роде, и к концу так насобачилась, что выходило уже автоматически. Помощники раз в два-три дня забирали готовые страницы, личная машинистка Масленова перепечатывала чуть ли не в пяти экземплярах, их тут же привозили на вычитку, Соня вычитывала и исправляла ошибки, а заодно отдавала новые листы — так у них и шло по конвейеру, Постепенно она освоилась и даже иногда брала с собой туда Димочку, и он там сидел на деревянном мостике с маленькой удочкой, которую дал ему смотритель дачи, и ловил рыбку, а Соня писала, сидя за длинным столом, заваленным бумагами, на открытой деревянной веранде и поглядывала на него, и было хорошо на душе, что вот и ребенок на свежем воздухе и присмотрен. И пару раз они с ним даже купались в речке Вторые Кочеты, в теплой, пахнущей камышом воде.

Ребята из редакции звонили ей по вечерам домой и допытывались, что она там такое секретное пишет, она отшучивалась, говорила: «Сама не знаю, что я такое пишу». Ничего секретного, конечно, не было, просто ее просили «не распространяться» на эту тему, она и не распространялась. В книжке скакали на конях красноармейцы, легендарный комдив Глоба создавал в плавнях первый рисосовхоз, в небе над знаменитой «Голубой линией» вели победный бой воздушные асы, передовые земледельцы Иван Правицкий и Иван Свекловичный получали рекордные урожаи, а юное поколение 80-х неутомимо шагало по дорогам боевой и трудовой славы своих земляков. И на всем этом фоне Масленов как бы размышлял о связи поколений, о военно-патриотическом воспитании молодежи и о том, какое замечательное будущее ждет Благополученскую область и эту самую молодежь в 80—90-е годы. Поначалу, когда Василий Григорьевич прочел первые две-три главки, он как будто даже разочаровался, приехал к Соне на дачу и стал говорить, что стиль не партийный, слишком живо, раскованно, все-таки это первый секретарь пишет, надо бы построже, на что Соня возражала: как раз не надо построже, это же не передовица в газету! Почему, спрашивала она, у вас партийное начальство говорит и пишет таким суконным языком? Люди этот язык вообще не воспринимают, не хотят ни слушать, ни читать. Он повздыхал и нехотя согласился: ну ладно, ты пиши, как считаешь нужным, а потом посмотрим. Но просил обязательно «добавить в текст Брежнева», даже привез для этого копии его писем к Масленову, одно — по случаю получения областью рекордного урожая хлеба, другое — в связи с 35-летием Победы, действительно подписанное «твой однополчанин».

— Ты вставь про это куда-нибудь.

— Ладно, — сказала Соня. — Вставлю.

В сентябре книжка была в общем готова. 250 с чем-то страниц, 10 печатных листов. Соня гордилась собой — такую махину одолела. Василий Григорьевич хвалил и удивлялся: никак, говорил, не ожидал, что так хорошо получится. Оставалась мелочь — показать автору. Как раз закончилась уборка урожая, и он уезжал в Крым, в отпуск. Помощники вручили ему в дорогу уже переплетенную в бордовую коленкоровую обложку рукопись. Соня надеялась, что сможет наконец вернуться в редакцию, но не тут-то было, оказалось, все уже давно решено про нее и за нес — место в секторе печати обкома ждет — не дождется, когда она его займет. В тот вечер, когда ей об этом сказали, Соня зашла за Асей в редакцию, и они пошли с ней домой пешком по бульвару и всю дорогу судили и рядили, как быть. Соня даже плакала, а Ася сказала: «Что теперь плакать! Сама виновата, раньше надо было отказываться, кто ж тебя отпустит после того, как ты им целую книжку накатала!» В конце концов Соня придумала спасительное для себя и для всех объяснение: вот, мол, она пойдет туда и будет там как лазутчик в тылу врага, потому что журналисты всегда считали партийных функционеров своими если не врагами, то во всяком случае не друзьями, это были такие чужие, чуждые им люди, слишком далекие от реальной жизни, потому-то она и не хотела идти туда работать, ведь надо было видеть их каждый день и как-то общаться. И Соня сказала себе и Асе, что она будет оттуда помогать своим, будет таким Штирлицем, и ей стало немного легче, и было даже маленькое чувство гордости за приносимую ею жертву.

В конце сентября Иван Демьянович вернулся из отпуска, и Соню позвали к нему. Впервые она вошла в этот кабинет, который оказался гораздо меньше, чем она себе представляла. Рабочий стол поразил ее своей абсолютной пустотой (точно, как у нашего Борзыкина, подумала Соня), только красивая красная папочка сиротливо лежала сбоку, да стоял сувенирный чернильный прибор, которым явно не пользовались. Мебель в кабинете была старомодная, светлой полировки, самый замечательный предмет — старинные напольные часы с боем в простенке между окнами, небось, еще со сталинских времен сохранились. Иван Демьянович был большой, грузный, с животом, не умещавшимся в широченные брюки, отчего ремень он носил где-то под грудью, как Хрущев, и был такой же розовый лицом и лоснящийся лысиной. И вот эта гора выходит из-за стола, протягивает Соне пухлую руку и неожиданно лезет целоваться, да прямо в губы. Стало неприятно, захотелось тут же вытереть лицо платком, но в руках, как назло, был только блокнот с авторучкой. Соня села и приготовилась записывать замечания, уверенная, что их будет много и ей дадут еще месячишко на доработку. Между тем Иван Демьянович с любопытством ее разглядывал.

— А ты в газете давно работаешь?

— Давно, — сказала Соня.

Он еще спросил, кто ее родители и какие у нее планы на будущее. О родителях Соня сказала коротко, как писала в анкетах: «отец — рабочий, мать — служащая». Масленов удовлетворенно кивнул и еще спросил:

— Родители у тебя коммунисты?

— Только мама, — сказала Соня и почему-то покраснела.

О планах на будущее она не знала, что говорить. На самом деле она хотела бы всегда работать в газете, все равно кем. Соня открыла было рот, но тут звякнул коротко звонок, Масленов, не отрывая глаз от Сони, снял трубку и почти сразу же стал орать на кого-то, срывающего, как она поняла, план заготовки кормов на зиму, и грозить этому кому-то разборкой на бюро и исключением из партии.

Соня приуныла. Почему он ничего не говорит о книге? Может, просто не успел прочесть? А зачем тогда позвали? Но, наоравшись по телефону, Масленов сразу же снова повеселел и неожиданно сказал:

— Хорошо написала, молодец.

— Если есть замечания…

— Да, есть, — сказал он, — надо бы куда-то вставить одно слово… Сейчас, подожди, я где-то себе записал, это в докладе на последнем пленуме было, новое такое выражение, раньше я его не встречал: «социалистическая предприимчивость»! Запомнишь?

— Это все? — не поверила Соня своим ушам.

— А в остальном замечаний нет, молодец, — еще раз похвалил он.

Соня встала, чтобы идти, и тут он снова вышел из-за стола, протянул ей маленькую коробочку и снова полез целоваться, но на этот раз она успела увернуться и он попал куда-то в ухо. Соня растерялась, понимая, что он преподносит ей какой-то подарок, который брать совсем не хотелось. Она опять покраснела и стала пятится к двери, бормоча: «Ой, что вы, не надо…», но он с улыбкой вложил коробочку ей в руки, развернулся всем своим большим телом и пошел на место. Только на лестнице Соня заглянула в эту коробочку, там лежали дешевые на вид ручные часики, и ей вдруг стало смешно, подумала про себя: вот тебе, Соня, и «гонорар» за книжку! Часики она отдала свекрови, а с книжкой на следующий день полетела в Москву, в Политиздат. Василий Григорьевич нервничал, говорил, что надо побыстрее сдать ее в производство, чтобы успели набрать до ноябрьских праздников, о чем есть договоренность лично с директором издательства. Пока в издательстве занимались рукописью, она с удовольствием бродила по Москве, навещая любимые места, посидела во дворике факультета журналистики, у памятника Ломоносову, но на факультет не зашла — все там теперь было по-другому, все чужое, и молодежь входила и выходила какая-то другая, непохожая на ту, какая была здесь лет восемь—десять назад. Одинаково длинноволосые, почти неразличимые мальчики и девочки, в потертых джинсах, с холщевыми сумками через плечо, все курят, все громко говорят и смеются, наши вперемешку с иностранцами, которых, кажется, стало теперь еще больше. Соня смотрела на них и думала почему-то с ревностью: «Еще одно поколение журналистов… Куда их столько…»

Книжка в Политиздате понравилась, назначенный на нее редактор, полагая, что Соня курьер, сказал:

— Давно у нас первые секретари так душевно не писали, чувствуется, хорошая бригада поработала. Вы не в курсе, сколько человек?

— В курсе. Один человек, — сказала Соня, многозначительно улыбаясь.

Редактор все понял и даже присвистнул. Впрочем, в открытую они не сказали друг другу ничего. Был какой-то общий заговор молчания. Так и в обкоме — все знали, что она пишет и кому, но все делали вид, что не знают. Книжку на удивление быстро набрали и сверстали, Иван Демьянович, будто предчувствуя что-то, очень спешил и, видно, напрягал там свои связи, чтобы ускорить прохождение ее в производстве. Соня рассчитывала, что сразу после праздников, перед тем как начнут печатать тираж, у нее будет еще одна возможность съездить в Москву. А пока суд да дело, ей пришлось написать для Масленова пару небольших выступлений на каких-то торжественных мероприятиях и одну статью для «Советского Юга» на тему партийного руководства комсомолом, и все прошло на «ура». Даже Правдюк позвонил ей и сказал: «А ты пиши нам почаще».

К большому удивлению Сони, в обкоме все оказалось совсем не так, как ей представлялось из редакции. Нормальные люди, попадались и умные, попадались и очень умные, явных таких дураков, кретинов как-то не оказалось, и поначалу она была даже слегка уязвлена этим обстоятельством. Инструкторами многочисленных обкомовских отделов работали такие же, как Соня, молодые люди, выдернутые, как и она, из разных сфер — кто из НИИ или вуза, кто — с производства. Соня даже подружилась с двумя-тремя, и выяснилось все то же самое — не хотели уходить из института, с завода, любят свою работу, но большой трагедии не видят, здесь все так — года три-четыре — и возвращаются, но уже на руководящую должность, и это называется на партийном языке «подготовка кадров». Соня поняла, что надо просто набраться терпения и ждать своего часа. Тем более что польза от сидения в обкоме все-таки была, и она уже начинала ее ощущать — появился какой-то новый, прежде ей недоступный взгляд на многие вещи, становилось, например, понятно, как именно осуществляется управление большим хозяйством области, откуда куда тянутся ниточки, связывающие все со всем, и даже на свой родной «Южный комсомолец» и на ревниво нелюбимый ею «Советский Юг» она стала смотреть со стороны каким-то новым взглядом и видела теперь многое такое, чего раньше совершенно не замечала.

…Дождь перешел в ливень. Стоя у раскрытого окна и глядя на мокрый парк, Соня думала, что же теперь будет с ее книжкой. Наверное, придется вносить правку — что-то убрать, что-то добавить. И вдруг поймала себя на мысли, что было бы даже неплохо, если бы все сорвалось и книжка вообще не вышла. Все-таки Соню беспокоила ее роль «заавтора», и она немного побаивалась того момента, когда книжку напечатают и она появится в городе. Ведь о ней должны будут что-то говорить и даже, наверное, печатать отклики в областных газетах, в том числе в «Южном комсомольце». Как все это будет выглядеть? Наверное, станут шушукаться за ее спиной. Хорошо еще, если книжка понравится, а если нет? С удивлением Соня обнаружила, что ей совершенно не жаль ни своего труда, ни потраченного на него времени, и, если книжка не выйдет вовсе, она скорее всего вздохнет с облегчением. Задание она выполнила, даром для нее это все равно не прошло, по крайней мере убедилась, что может, работать было даже интересно, а это уже много. Вспомнила свой листочек «за — против», выходило так, что все «за» реализованы, а чтобы не сбылось единственное «против», пусть бы книжка не вышла вовсе (по независящим от нес причинам), тогда и стыдиться не придется — ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Соня была еще в том возрасте, когда жизнь представляется бесконечно длинной и потеря каких-то трех-четырех месяцев — как потеря трех минут, подумаешь! вон их впереди сколько!