Дураки все

– Сорок с лишним лет, – вдохновенно вещал преподобный Хитон, – судья Бартон Флэтт был голосом правосудия и разума в нашем славном городке. Именно так он называл это дорогое нам всем место. “Наш славный городок”.

Реймер подавил стон. Он небезосновательно полагал, что его честь никогда такого не говорил. Флэтт вообще ни к чему не выказывал особой приязни, не считая отвлеченного понятия, которое сам называл “провинциальным правосудием”, – именно это правосудие и отправлял Флэтт, по его же словам. Реймер ни разу не отважился уточнить, чем провинциальное правосудие отличается от прочих его видов, но подозревал, что ответ будет таким: “Тем, что его решения, по всей вероятности, отменят в суде высшей инстанции”. Судья гордился репутацией вольнодумца и выносил вердикты со смиренной миной человека, который слишком хорошо понимает, что прочие законники, скорее всего, со временем придут к противоположному выводу. “Наш славный городок”? – едва ли, подумал Реймер.

Боже, какая жара. Реймер чувствовал, как между лопатками, из подмышек и по груди ползут струйки пота, как вся эта влага пропитывает сбившиеся трусы. На дне разверстой могилы глубиной добрых шесть футов лежала тень, и Реймер поймал себя на том, что отчаянно хочет туда. Там, внизу, наверняка прохладно и пахнет свежестью. Как приятно было бы забраться в могилу, свернуться калачиком и отдохнуть в холодке. Окей, наверняка найдутся вещи и поприятнее, но, положа руку на сердце, сейчас они Реймеру в голову не приходили. После встречи с бедняжкой Элис, после того, как она ни с того ни с сего упомянула Бекку, настроение у Реймера, и без того скверное, испортилось окончательно. С тех пор как год назад не стало его жены – хорошо, он все-таки подумает о ней, – Реймер был сам не свой. По утрам он чаще всего – даже если как следует отдохнул – просыпался словно в тумане и, сонный, уговаривал себя встать. Секса не хотелось совершенно. Вдобавок у него пропал аппетит – в участке Кэрис постоянно напоминала ему, что нужно поесть. Она объясняла отсутствие у него аппетита горем, но Реймер знал, что дело не в этом. Разумеется, некогда он любил Бекку, любил всем сердцем, и то, как она умерла, просто ужасно, но теперь ему, скорее, было любопытно, с кем же она собиралась от него сбежать.

Гас ткнул его локтем и спросил еле слышно:

– Как продвигается речь?

– Почти готова, – заверил Реймер, хотя не написал ни слова.

В понедельник состоится важная церемония, кульминация праздников, среднюю школу переименуют в честь Берил Пиплз – еще одно мероприятие, от которого Реймер тщетно пытался отвертеться. Гас откуда-то узнал, что Реймер учился у мисс Берил, и сразу же припахал его. Реймер пытался объяснить, что учился через пень-колоду и вряд ли может служить примером ее педагогического мастерства. Почему бы не попросить того, кто хотя бы получал у покойной хорошие отметки? Потому что все умные ребята, сообщил ему Гас, свалили из города, как и следовало ожидать. Так что придется выступить Реймеру. Неделю назад он уселся с линованным блокнотом, раз-другой попытался что-нибудь накропать, но скоро сдался. Сегодня попробует снова. И если ничего не выйдет, попросит Кэрис.

– Наш… славный… городок, – с деланым изумлением повторил преподобный Хитон.

Собственным красноречием он довел себя почти до экстаза и раскинул руки, точно желал обнять весь Бат, хотя в эту минуту его единственной аудиторией, не считая горстки поникших скорбящих, были обитатели могил, простиравшихся во все стороны насколько хватало глаз.

– И сейчас, когда мы провожаем в последний путь этого исполина, быть может, нам следует остановиться и поразмыслить над тем, что значат эти слова.

Исполина? Пять футов шесть дюймов, сто сорок фунтов [5] – в лучшем случае. Реймер мог бы запросто выжать этого исполина как штангу и хорошенько, как следует встряхнуть. Если честно, он не раз себе это представлял.

– Значат ли они, что здесь, в округе Шуйлер, нам щедро дарованы красоты природы и преизбыток естественных богатств? Гор, озер, рек и источников?

Источников? О них-то сейчас зачем? В Бате они все пересохли.

5

165 см и 63,5 кг.

– Густые прохладные чащи, где некогда бродили молчаливые проворные ирокезы в гибких и мягких мокасинах?

Ирокезы? У Реймера упало сердце. Если уж в речь над могилой судьи пробрались ирокезы, с чего бы считать неуместным и всё остальное?

– Я верю, что именно это он и имел в виду! – объявил преподобный Хитон. – Но только ли это?

Реймер охотно указал бы, что ничего иного покойный в виду не имел, если бы после этого можно было пойти по домам, но увы.

– Лично я верю, что не только это.

Мыслимое ли дело, чтобы эдакий дуболом представлял настоящую церковь? Он больше похож на тех, кто придумывает собственную религию. А может, он служитель сразу нескольких конфессий и в колледже Шуйлер-Спрингс, который и откомандировал его в Бат, обязанности преподобного заключаются в том, чтобы усыплять разумение студентов, буде те, вопреки ожиданиям, протрезвеют настолько, что у них появится разумение? Принадлежность к педагогической среде объяснила бы и велеречивую чушь, которую он несет, и уверенность, с которой он это делает. Но все-таки интересно, какие ему дали указания. Неужели не сообщили, что судья Флэтт был отъявленный атеист? Что поэтому-то и не было службы в церкви? Неужели этот священник не понимает, что его присутствие здесь – вынужденная уступка положению судьи как публичной персоны и желанию горожан отдать ему последнюю дань уважения? (Окей, сам Реймер такой потребности не ощущал, но допускал, что у других может быть иначе.) Преподобному Хитону явно было невдомек, что ему поручили идиотскую задачу, а потому он полагал своею обязанностью произнести такую же проповедь, какую прочел бы с кафедры по случаю кончины любимого диакона. Или как минимум позаботиться о том, чтобы церемония под обжигающим солнцем длилась бы столько же, сколько и в помещении, где на полную мощность работает кондиционер.

Что сказала бы об этом придурке мисс Берил? “Когда вы пишете, – наставляла она Реймера и его однокашников, – держите в голове риторический треугольник”. И всегда рисовала в верхней части листа с их сочинениями два треугольника, первый представлял собой сочинение ученика, второй, иной формы, призван был улучшить написанное. Как будто геометрия – еще один предмет, от которого Реймера брала тоска, – способна хоть что-нибудь прояснить. Стороны старушкиного треугольника назывались “Тема, Аудитория, Говорящий”, и большая часть вопросов, которые мисс Берил царапала на полях сочинений, касались соотношения этих трех понятий. “О ЧЕМ ты пишешь?” – допытывалась она и проводила волнистую линию к букве Т, обозначавшей тему. Даже если они писали на тему, которую мисс Берил сама же и задала, она все равно настаивала, что тема сочинения недостаточно ясна. Еще она вопрошала: “Как ты думаешь, кто твоя АУДИТОРИЯ?” (Вы сами, так и подмывало ответить Реймера, хотя мисс Берил упорно это отрицала.) “Чем твои читатели занимаются в эту минуту? Почему ты думаешь, что их заинтересует эта тема?” (А если не заинтересует, зачем вы вообще ее задали? Неужели вы думаете, что мне она интересна?)

Но больше всего Реймера сбивали с толку непонятные вопросы про говорящего. Эта часть его треугольника всегда оказывалась такой короткой, а две другие такими длинными, что получившаяся геометрическая фигура смахивала на стапель. На каждом сочинении Реймера мисс Берил писала: “Кто ты?” – будто бы наверху первой страницы не было напечатано “Дуглас Реймер”. Если спросить у нее, что имелось в виду, ответит тоже непонятное. В каждом тексте, утверждала мисс Берил, неизменно присутствует образ автора. Не ты, действительный автор, не тот человек, которого ты видишь, когда смотришь на себя в зеркало, а тот “ты”, которым ты становишься, когда берешь в руки перо с намерением что-либо сообщить. “Кто этот Дуглас Реймер?” – провокационный вопрос, который любила задавать мисс Берил. (Так и тянуло ответить: никто. Реймер охотно стал бы никем, лишь бы только она от него отцепилась.)

Но, поскольку старуху это явно заботило, Реймер старался, как мог, понять ее треугольник, хотя тот оставался таким же загадочным, как Троица – Отец, Сын и Святой Дух. Но Троица хотя бы считается глубокой тайной, над которой положено размышлять, сознавая при этом, что она превосходит человеческое разумение, – к великому облегчению Реймера, поскольку его разумение она, бесспорно, превосходила. Тогда как риторический треугольник мисс Берил ему понимать полагалось.

И сегодня, тридцать лет спустя, Реймер, как ни странно, наконец догадался, что мисс Берил имела в виду: в треугольнике преподобного Хитона не хватало целых двух сторон. Он явно не задумывался ни о слушателях, ни о том, как они страдают на жестокой жаре. Да и тема его, похоже, не волновала. О судье Флэтте этот тип явно не имел ни малейшего представления, тот служил ему лишь поводом высказаться. Хуже того: дабы заполнить образовавшуюся пустоту, преподобный Хитон мастерски выделил ту сторону треугольника, которая обозначала говорящего и прежде сбивала Реймера с толку. Если спросить его: “Кто ты?” – священник ответил бы, что он личность важная и вдобавок неординарная. Вряд ли мисс Берил с ним согласилась бы, но что толку? Преподобным Хитонам мира сего нет до этого дела. И откуда берется столь изумительная самоуверенность? Реймер питал к этому человеку глубокое отвращение – и все же невольно восхищался его апломбом. Преподобный Хитон не мучил себя сомнениями и явно считал, что справится с этой задачей – да, пожалуй, с любой задачей, – даже если ему еще не успели сказать, в чем она заключается. Ему все было понятно и не терпелось всем об этом сообщить, вдобавок он не сомневался, что сумеет убедить в том всех до единого.

Реймер же, наоборот, всю жизнь сомневался в себе, чужое мнение о нем до такой степени пересиливало его собственное, что он толком не понимал, есть ли у него вообще мнение. В детстве он был особенно беззащитен перед обзывательствами, они не только ранили его в самое сердце, но и оглупляли. Назови его дураком – и он вдруг превратится в дурака. Назови ссыклом – и он превратится в труса. Самое обидное, что с возрастом это не прошло. Замечание судьи Флэтта о мудаках с оружием так задело Реймера именно потому, что судья попал в точку. Потому что – заглянем правде в глаза – в тот день здравый смысл ему действительно изменил. Реймер допустил, чтобы Дональд Салливан, еще один бич его жизни, все же вывел его из терпения. Именно он ехал на машине по тротуару в жилом районе, и Реймер имел все основания арестовать его. А вот расчехлять пистолет не стоило, и уж совершенно не стоило наставлять оружие, пусть даже чтобы припугнуть, на безоружного штатского, как не стоило и снимать пистолет с предохранителя, усугубив тем самым первые две ошибки. Реймер не помнил, как нажал на спусковой крючок, но, вероятно, нажал – и тут же внушил себе, что это был предупредительный выстрел, эта мысль пролетела быстрее пули. Впрочем, ненамного быстрее. В следующее мгновение издали донесся звон разбившегося стекла (Реймер по сей день почитал это не иначе как чудом) в восьмистворчатом оконце туалета, в котором – в доме, находившемся за полтора квартала от Реймера, – сидела на унитазе старушка. Если б она закончила свои дела быстрее или, закончив, проворнее поднялась бы с унитаза, пуля угодила бы ей прямиком в затылок.