Дурдом

* * *

…Лене вспоминается… С какого времени на нее положил глаз доцент мединститута, занимающийся в больнице на кафедре психиатрии со студентами. Она показалась ему "интересной больной", и ее пригласили на беседу. Лена почувствовала смутную тревогу. Вели ее в так называемый административный корпус. А зачем? Что ей там делать, с кем и о чем "беседовать"?

Она оказалась лицом к лицу с группой студентов, почти ее ровесников. Будущие врачи с большим интересом, ничуть не смущаясь, разглядывали Лену, как диковинную зверюшку. Что ж, для них она была лишь "сложной больной", доставленной сюда из буйного отделения…

Это чувство трудно объяснить словами. Точнее всего, глубокое унижение испытала вдруг Лена, оказавшись перед тридцатью молодыми людьми в стареньком, заношенном больничном халате, нечесаная — даже расческу нельзя было иметь в отделении, все, у кого были волосы, чесались одним гребешком, который можно было получить на минутку у банщицы! — и эти разваливающиеся тапочки на ногах, и эта возникшая уже в больнице сутулость от появившейся привычки ходить, глядя в пол, пряча от всех глаза…

Доцент, Леонид Васильевич Жарков, высокий, лысоватый мужчина лет сорока пяти, безукоризненно аккуратный, педантично точный, спокойно-рассудительный, имел странную для непосвященных кличку — "Старый Дев", об этом знали все, даже больные буйного отделения. Дело в том, что Леонид Васильевич почему-то сторонился женщин. Он никогда не был женат, жил холостяком, сам вел домашнее хозяйство. И даже самые злопыхательски настроенные его доброжелатели не могли, к великому их сожалению, приписать Леониду Васильевичу "аморального образа жизни" — он был девственно чист.

Усадив Лену перед студентами, Старый Дев начал рассказывать:

— Обратите, товарищи, внимание на неопрятный, неряшливый вид больной. Для хроников очень характерна эта внешняя запущенность. Больная воображает себя поэтессой, пытается писать стихи…

Лена обомлела. Вот так, запросто, прямо при ней, будто она не человек, а вещь, какой-то неодушевленный предмет, говорят о ней же, считая ее конченной, потерянной для жизни дурой! Дескать, поэтессой "она себя воображает". Вид "неряшливый", "неопрятный"! А какой бы все они, чистюли, имели вид в этом поганом заведении?! И как иначе можно выглядеть здесь, в этих бараках дореволюционной постройки, которые когда-то возводились, как конюшни для казацких лошадей?!.. А этот Старый Дев — просто сволочь лысая… Лена очнулась от своих суматошных мыслей, услышав:

— Больную зовут Еленой, фамилия ее — Ершова. Поговорите, товарищи, с больной…

Молодые люди в белых халатах уставились на нее. Несколько человек кинулись лихорадочно листать свои толстые общие тетради, что-то выискивая. И она вдруг поняла, что эти столь важные на вид студенты — самые обыкновенные школяры, а в своих тетрадках они ищут подсказки, как начать разговор. Это становилось забавным.

Минут пять стояла мертвая тишина. Никто из будущих докторов не мог найти нужных слов. Наконец один рыжий и прыщеватый очкастый парень решился:

— Э-э-э… больная, скажите, пожалуйста, как вас зовут?

— Так и зовут — Елена Ершова.

Пауза — долгая, глупая, томительная. Наконец в атаку идет еще один мальчик в белом халате:

— А почему вы, Елена, считаете себя поэтессой?

Лена очнулась от своих мыслей, услышав:

— Я никогда не считала себя поэтессой — для меня это слишком высокое звание, выше генеральского. А вот стихи я действительно пишу, и давно, с девяти лет.

— Почитайте что-нибудь, пожалуйста.

— Хорошо…

Ненавистная сердцу сытость, ожиренье сердец и душ — не-хо-чу!!! Злой слезой рассыплюсь, подавлюсь глупым словом: "муж". Ожирение! Ожирение!!! Толстый зад у земной души. Мысль задушена ожиреньем Из пластов жировых — дыши, не дыши ли, — напрасны страсти, и напрасна твоя тоска… Как и все, доживу до старости, стану жирной, сделаюсь благостной, буду правильной, как доска гробовая… Тоска! Тоска!

Все молчали. Лена выдержала паузу…

Мне хочется пожалеть человека, которого я незаслуженно обидела. Мне хочется пожалеть человека, незаслуженно обиженного мной, но я стою и молчу. Потом вытаскиваю из кармана ненавистные мне сигареты, закуриваю и плачу, и говорю: "Это от дыма!" А человек, обиженный мной, стоит и смотрит на меня и, наверное, думает: "Какая скверная девчонка!"… А мне хочется пожалеть его… Только я еще не умею этого.

В зальчике стояла напряженная тишина. Молодые люди в белых халатах, растерянно переглядывались, всматривались в ее лицо. Лена совершенно расслабилась, успокоилась, даже как-то неуловимо похорошела, более мягкими и плавными стали движения. Она видела, что ее корявые, как казалось ей самой, стихотворные строки не оставили равнодушными этих парней и девчат, они сидели, полные нескрываемого удивления, интереса. И Лена прочитала еще:

Приходит ночь. Приносит бурю. Девчонка корчится в агонии. А мне твердят:,Мы все там будем!" Мне говорят, что это — будни, все эти слезы, боль и горе… Я не хочу такие будни! Но слышу вновь слова-тычки: "Мы всем там будем! Все там будем"… Что, горе у тебя? Молчи! Душа болит твоя? Молчи! Невмоготу тебе? Молчи. Жилет слезами не мочи… И скажут о тебе: "Почил, почил, мол, в срок и в страхе божьем"… О, люди, как же мы так можем по-скотски жить?!

И тут раздался голос Старого Дева:

— Лена, где ты читала эти стихи? Чьи они?

Вопрос прозвучал так нелепо, так грубо и неуместно, что три десятка парней и девчат в белых халатах недоумевающе переглянулись. Они не сомневались, что стихи эти — ее, Елены Ершовой, и ничьи более. А Старый Дев продолжал скрипеть:

— Присвоение результатов чужого интеллектуального труда — весьма характерно для больных шизофренией. Больные могут утверждать, что именно они создали таблицу Менделеева или Седьмую симфонию Шостаковича, "Войну и мир" Толстого, кинофильм "Чапаев"… Не обольщайтесь, товарищи, я вижу вы подпали под первое впечатление. Кстати, и это — тоже одна из особенностей больных шизофренией — умение увлечь слушателей, зрителей, способность впадать в экстаз, в патетику…

Больше Лена не слушала. Она сникла и снова из ее фигурки выперли острые углы. И напрасно доцент пытался вызвать ее на разговор — она упорно молчала. Хотя много чего хотелось ей сказать этим будущим докторам и этому железобетонному существу — Старому Деву…

* * *

Ее увели. А на другой день к Лене, прямо в отделение, пришел гость — один из тех ребят, что были вчера со Старым Девом на беседе. Он с любопытством огляделся по сторонам, и санитарка, открывшая ему дверь в отделение своим ключом-пистолетом, расхохоталась:

— Ничего себе зверинец, а? Да вы не бойтесь, мы вас в обиду не дадим!

Юноша смешался, покраснел:

— Я и не боюсь! Я просто смотрю, где тут моя больная.

— Какая это — "ваша" больная?

— Ершова, Елена.

— Да вон она, у окна, все о чем-то мечтает!..

Лена сразу заметила вошедшего в отделение парня. И почему-то просто уверена была, что он — к ней. И не ошиблась…

И вот они сидят в уголке, на любимом ее месте у окна. И разговаривают с Владимиром — так зовут студента — о вчерашнем. Он оживленно, с хорошим юмором рассказывает, какой вчера шум подняла группа после того, как Лена ушла. Ребята орали: "Ее это стихи, ее!.. И никакая она не шизофреничка, чушь все это!" В общем, бунт на корабле. Правда, своего доцента они ни в чем не убедили, но и он их — тоже.