Дурни и сумасшедшие. Неусвоенные уроки родной истории.

Последствия беды тем более пугательны, что масштаб велик, поскольку шалопаи повсюду составляют очевидное большинство. Правда, на Западе им некогда глупостями заниматься, они с головой заняты в сфере производства и потребления, а у нас шалопаи так словоохотливы, как никто. Недаром в России за последнее десятилетие развелось столько прорицателей, психотерапевтов, показушников (это от английского «шоумен»), пишущих домохозяек, аналитиков и трибунов, сколько их не было никогда. Оно и понятно: в старые добрые времена от гнета цензуры страдал не только Александр Сергеевич Пушкин, но и религиозные фанатики, и порнографы, и радикалы, и черносотенная шпана. Правда, русский Бог всегда улаживал недоразумения таким образом, чтобы цензура цензурой, а у Пушкина не пропала ни одна его солнечная строка.

Следовательно, контроль за словоизвержением спасителен для культуры, как пенициллин для легочников, поскольку он держит в узде по преимуществу невежду и дурака. Ведь истинный художественный талант, великая мысль, высокое побуждение витают в таких тонких сферах, куда цензору хода нет. Ну что он может возразить Салтыкову-Щедрину по поводу его «мальчика в штанах» и «мальчика без штанов»? Да ничего, а между тем этот пассаж революционнее «Манифеста коммунистической партии» и страшнее статистики катастроф. И вот что особенно обидно: сколько судеб пошло насмарку, сколько жизней безвременно пресеклось того ради, чтобы любой болван мог обнародовать умопомрачительную программу насчет присоединения Японии к острову Шикотан.

Другое дело, что с историей не поспоришь, процесс общественного развития — это такая же стихия, как землетрясение, с которым нельзя договориться и по-хорошему разойтись. Если объективные обстоятельства сложились таким образом, что на смену диктатуре аппаратчика и рамоли (это старичок, впавший в детство) обязательно должна явиться диктатура вора и торгаша, то бунтуй не бунтуй, а результата не миновать. То есть в результате непременно восторжествуют футбол, песенки, потворствующие половому созреванию, писатель-сатирик, Верка Сердючка и язык подворотни, который рвется на свободу со времен Стеньки и Пугача.

Единственно с чем невозможно смириться, так это с падением языка. И монетизацию льгот можно стерпеть, и министров-капиталистов, но русский язык в его классической чистоте — это наша последняя фамильная драгоценность, так как все прочие мы растранжирили сдуру и впопыхах. Даже так: если у нас нынче и есть чем повеличаться перед человечеством, по нашей национальной привычке, так только прекрасным языком, едва ли не самым богатым в мире, — он и музыка, и тонкий инструмент познания, и сам по себе искусство, и совершенное средство общения по душам. Да в том-то и беда, что, говоря по-русски, мы и не подозреваем о том, что пользуемся сокровищем, как красавица не подозревает о том, что она красавица, если прозябает в безвестности и глуши.

Спору нет, романогерманцы тоже выработали убедительные языки, но, например, у англичан собака — «это», а не «она», и у французов говорят «маленькая собака», а не так, как у нас — щенок. И утешительной функции у этих языков нет, имея в виду наш утешительный матерок, и оборонительной тоже нет, тогда как в России можно избежать тяжелых телесных повреждений, если кому-то сказать «браток». Словом, восьмое чудо света, а не язык.

И вот на нашу исстрадавшуюся страну, точно кирпич на голову, свалилась свобода слова, язык подворотни дождался-таки своего часа и, кажется, правит бал. Во всяком случае, газетчики уже не владеют сложноподчиненным предложением, точка с запятой вышла из обращения наравне с дирхемом Сасанидов, матерная брань приобрела гражданские права, показушники с телевидения делают немыслимые ударения в самых простых словах. Тяжелее всего, что эту публику некому научить, поскольку серьезных книг они не читают, а так хотелось бы подсказать: «озвучить» — термин узкокинематографический; если говорят «о деньгах», то делают ударение на первом слоге; слов «г…» и «ж…» при дамах не говорят.

Самое интересное, что это не в первый раз. То есть не в первый раз наш «великий и могучий» переживает тяжелые времена. Еще задолго до свободы слова, при Иване IV Грозном, существительное «б…» было даже литературным и употреблялось на удивление широко. Херасков убивался на тот предмет, что Россия гибнет на глазах под натиском заимствований из немецкого языка. Гоголь измывался над лавочниками, питавшими слабость к вывескам по-французски, над предшественниками нынешних купчиков, которые сна лишатся, если не обзовут свое заведение как-нибудь на заморский лад. Когда большевики ввели новую орфографию, Блок отказался писать стихи.

И ничего: покуда и поэзия, кажется, жива, и проза, и сам язык. Все-таки мы, русаки, чего только не пережили: монголов, тиранов, коллективизацию, две антиалкогольные кампании — Бог даст, и эту гангрену переживем.

О пользе чтения

С некоторых пор у нас писатели не в чести?. Одно время их уважали, потом боялись, а нынешние хозяева жизни не то чтобы писателей презирают, а скорее относятся к ним до обидного снисходительно, как к неопасным шалопаям вроде филателистов или толкователей вещих снов. В чем тут дело, так сразу не разберешь: то ли публика резко поглупела, то ли изящная словесность сдала и, может быть, даже находится при последнем издыхании, однако же действительность такова, что в России теперь писатели не в чести.

Между тем художественная литература насущна, как кислород. Это, конечно, не доля в «Бритиш петролеум», но если, не приведи господи, очередное поколение русских людей в полном составе сопьется с круга, все же литература донесет до потомства понятие о возвышенном, без которого человек — не то чтобы, не полностью человек. Второе: квалифицированный писатель вряд ли умнее квалифицированного читателя, но он видит насквозь и умеет формулировать, то есть он знает, как вылущить истину и выставить ее во всей шокирующей наготе; стало быть, кто умеет формулировать, тот крайне опасен для проходимцев и дураков. Третье: если вы сидите дома за книгой, то сосулька не свалится вам на голову, телевизор не взорвется, вас не застрелят по нечаянности в ходе бандитской разборки и не собьет пьяный мотоциклист. Одним словом, нужно внимать художественному слову, тогда, по крайней мере, вас не так просто будет загипнотизировать и надуть.

Вот, скажем, сейчас на глазах разворачивается общенациональная драма в связи с переводом, казалось бы, невещественных возможностей в плоскость, казалось бы, вещественного рубля. По российскому обыкновению, понять ничего нельзя. Вроде бы чего лучше: и государству расчетливее, и бабушке удобней, чтобы заместо льготы на телефонную связь с Гренландией можно было приобрести дополнительный батон докторской колбасы. Однако же в результате народ кровно обижен на правительство, правительство — на народ.

Одно дело, что наш человек прочно знает: у нас правительства в принципе благотворительностью не занимаются, так что в каждой реформе ищи подвох. Это наша родовая память нам подсказывает: если Борис Годунов ради упорядочения землепользования устроил нам Юрьев день, если прогрессивный соляной налог, введенный Алексеем I Тишайшим, вылился в страшный голод, если в 1861 году наших пращуров освободили от крепостной зависимости без земли, то от монетизации льгот точно добра не жди.

Другое дело, что власть в России всегда исполняла свои функции абы как. Именно как дворники свои функции исполняют, медицина, крестьянство, но только еще хуже, потому что отечественная государственность умеет существовать, если рабочему человеку сравнительно ничего не платить или не платить решительно ничего.

В том-то вся и штука, что наши власти предержащие всегда озорничали в надежде на долготерпение народа, в сладкой уверенности, что он безответный, двужильный и безропотно снесет самый дерзкий эксперимент. То есть верхи мало того что не уважали так называемые низы, они их не боялись, — вот в чем наша всемирно-историческая беда. Если бы король-солнце запретил во Франции носить бороды, Великая революция свершилась бы значительно раньше; и одним Кромвелем дело не обошлось бы, если бы англичанам устроили химизацию всей страны. А у нас то Юрьев день, то бороды режут, то ни с того ни с сего введут новое правописание — и ничего, относительно тишина.