Душа-потемки
Шрифт:
Гущин молча потрогал японский электрический чайник на стеллаже, вздохнул и ничего не ответил товарищу.
– Как это там у Жванецкого? – продолжал Елистратов. – Мол, если бы мне кто-то в восьмидесятом сказал, что случится в девяносто первом, я бы тому в лицо рассмеялся… или вроде того… Чего мы тогда хотели-то? Да приодеться, прибарахлиться немножко, и это нормально… Дерьма этого столько в мире понаделано, понашито, все ведь ломится, девать уже некуда, – он жестом обвел полки с товаром. – А мы тогда как бедные родственники у себя же в отечестве… А помнишь, Федя…
– Слушай,
Спустились и медленно, осторожно обошли второй этаж. Потом начали спускаться на первый.
Катя озиралась – как тут все ночью… это же надо, ночь в универмаге… а персонал тут боится оставаться на ночь… Почему? Вот они здесь, и ничего страшного… Тени, эти темные тени в дальних углах? Но это оттого, что свет притушен, так положено. А витрины освещены.
Она подошла к одной из витрин. Странно смотреть отсюда через эту витрину на темную улицу. И кто догадался выставить в этой витрине старое пианино? Крышка вся в царапинах, и клавиши пожелтевшие, а рядом – раскрытый клетчатый зонт и клетчатый плед на плетеном кресле. Что-то домашнее и одновременно неживое, неприятное, как эти вот парики на серых манекенах, лишенных лиц.
Внезапно послышался какой-то звук.
– Отойди от витрины! – звенящим шепотом скомандовал Гущин. – Патруль и чоповцы, нельзя, чтобы они нас тут увидели внутри!
Катя вернулась на середину зала. А Елистратов и Гущин осторожно подошли к стеклянным дверям. Прижались к стене.
– Точно, наши… вневедомственная… и охранники. Вон вышли из машины, здороваются. Что-то сегодня рано они, раньше, чем обычно, – Елистратов глянул на часы. – Внутрь они не зайдут, но все равно подождем, пока уедут.
– Ох, хорошо, что тут внутри камер нет и этих… как их, датчиков движения, – сказал Гущин.
Катя заметила, как с той стороны один из патрульных приближается к витрине. Там на улице – фонари, здесь в зале все затенено, но лучше спрятаться за прилавком. Она нагнулась, потом присела, выглянула из своего укрытия.
Патрульный приблизился к витрине вплотную, приложил руки к стеклу и… прижался лицом с той стороны, огораживая себя с боков ладонями, стараясь что-то рассмотреть внутри…
Белое пятно лица – в желтом круге мертвенного света…
И вдруг…
ЭТОТ ЗВУК БЫЛО НЕВОЗМОЖНО ОПИСАТЬ!
Сначала очень тихий, почти еле слышный, он в доли секунды уже оглушал.
Сопение, напоминающее храп… и – скрежет, царапанье когтей по бетонной стене… А потом глухой шлепок… еще один, еще, еще, словно нечто приближалось скачками из мрака… и – невообразимый горловой рык, от которого сразу же ослабели колени… яростный рев, перешедший в вибрирующий вой, вонзившийся в уши, в самое сердце…
Катя, не ожидавшая ничего подобного, сжалась в комок за прилавком.
Мгновение – и тишина – мертвая тишина.
– Вы это слышали? – спросил Елистратов.
И лучше было не разбираться в его интонации!
– Я это слышал.
– И я, – ответил Гущин.
Катя не в силах
больше оставаться одна – там, бегом кинулась к ним через торговый зал.– Что это было? Что это такое?!
– Они тоже слышали, – Елистратов кивнул на улицу.
Патрульные и чоповцы сгрудились у машины. Один из патрульных держал в руках автомат.
– Тихо, они нас не видят, – Елистратов поднял руку.
«Лучше бы увидели и открыли дверь, – подумала Катя. – И выпустили нас отсюда сию же минуту… О господи, что же это было?»
– Откуда это доносилось? – шепотом спросил Гущин. – Кажется, что со всех сторон.
Они стояли у стены напротив отдела часов. И в этот момент снова послышалось какое-то шипение…
Бом-м! Бом-м!
Чертовы часы на стене вразнобой начали бить два часа…
Бом-м! Бом-м!
И одновременно с последним ударом звук возник опять – вой голодной, мчащейся по следу стаи, хищный рев – низкий, гортанный, исполненный ярости и ликования.
Я здесь… я вернулся… я совсем уже рядом… сейчас вы узнаете меня…
И вдруг разом стихло.
Катя прижалась к Гущину. Такого ужаса она не испытывала никогда. Нечеловеческий… да, они все говорили правду, чистую правду… нечеловеческий… такие звуки человеческое горло издавать не может.
Они стояли у стены – очень бледный Елистратов, Гущин – лица его Катя не видела в этот момент (может, и к лучшему, меньше разочарований) и…
– Тихо, замерли, – шепнул он Кате.
В тишине, окутавшей их как ловчая сеть, послышались шаги. Однако свет на первом этаже универмага был такой, что ничего толком в дальнем конце торгового зала нельзя рассмотреть.
Гущин сделал знак – направо и вниз. Катя вглядывалась в сумрак – там лестница в подвал, там химчистка, ларьки и двери, запертые на ключ.
Шаги, шаги, шаги…
Гущин и Елистратов двинулись вперед на звук этих шагов. Катя осталась на месте. Ну что же ты, как там тебя… светлая охотница с колчаном, полным стрел… давай, даже часы вон твердят, что твое время настало… Но она не могла заставить себя.
Страх… древний… первобытный… такой осязаемый… живой… мертвый… мертвый…
Шаги, шаги – быстрые, удаляющиеся, потом что-то клацнуло…
– Я вижу его, давай за ним!
Голос полковника Гущина громыхнул, казалось, на весь торговый зал и… разрушил чары.
– Стой, буду стрелять!
Катя сорвалась с места – мимо ювелирного прилавка, мимо столов с выставленными чайными сервизами, мимо лестницы – и вниз… Тут темно, только там, в том конце мечутся, шарят по стенам пятна карманных фонарей.
– Стой, не уйдешь!
Свет… Вот он вспыхнул – яркий четырехугольник света на фоне тьмы… Катя не сразу поняла, что там просто распахнулась дверь и это свет от ламп, горящих под потолком…
Она увидела три фигуры – одну в чем-то темном… Гущин и Елистратов настигли ее… удар… крик боли… кто-то бешено сопротивлялся, дрался насмерть, но они повалили его на пол.
И снова стало темно, как в могиле.
– Все, я держу его!
Катя не узнала голос Елистратова – задыхающийся, свистящий.