Души. Сказ 2

Меня встретило встревоженное лицо. Горевал ли он по случившемуся? Горевал ли он по ней? Знал ли?

Слишком много вопросов.

Ян привычно взмахнул руками, расправил плечи и, натягивая улыбку, спросил, не желаю ли я выпить и какие дела привели меня в Монастырь. В следующую секунду он припал щекой к столу, а я прижал к его горлу противно-липкий клинок из отцовского кабинета. Ян верещал, что не понимает происходящего и не заслуживает подобного. И этот – как мне показалось, бессердечный – возглас спас ему жизнь. Острие вошло в стол, а Ян перелетел на ковёр. Я вспылил, что быть прирезанным подобно скотине – единственное заслуженное им. Аккуратно поднимаясь, Хозяин Монастыря настаивал его выслушать. Он признался:

– Я понял, зачем ты пришел. Понял, ясно?

Раскаяние в том отсутствовало, а потому острие вышло из стола. Ян поднял руки и просил не торопиться.

– Назови хоть одну причину.

Причину не убивать его. Причину не мстить. Причину позволить…

– Я знаю, как всё исправить, – воскликнул малец, и за восклицание заслужил сломанную переносицу.

– Этого не исправить! – вскричал я и вновь замахнулся.

– Гелиос, черт бы с тобой, успокойся. Я понял свою ошибку! – швырнул Ян и попытался увернуться. – Я понял свою ошибку! – Он смазал рукавом кровоточащий нос. – Я хочу быть с ней, правда. Мне другой жены и не надо…

И в этот раз клинок сам выпрыгнул из рук, с лязгом встретив пол. Непонимание притупило голову и трезвость мыслей ещё больше. Я вновь отшвырнул Яна, и, пока он катился через диван, пригрозил наказанием богов, к которым его подвела наша семья.

– Не спеши, Гелиос, – возмутился мальчишка. – Мы ещё можем стать одной семьей. То есть я – частью вашей.

– О чём ты говоришь?

И только это заставило осечься.

Он не издевался, не юлил, не наговаривал.

Он веровал.

Он не знал?

– Где сейчас Стелла? – спросил я.

И Ян пустился – со свойственной ему манерой – огрызаться:

– Тебе виднее, Гелиос, где Стелла, если ты пожаловал не в лучшем настроении. Но я не бросал её, ясно? Что она такого сказала, а? – возмутился парень. – Что я последний урод, верно? Ну верно, признаюсь в этом. Мне не следовало говорить и половины из того, что я сказал. Прости, не ожидал такого резонанса. Теперь-то я сожалею и хочу исправиться.

– Нечего исправлять, – сказал я и отошёл: поднял клинок и заложил его под костюм. – А сожалеть тебе я начертаю вечность.

– Что значит «нечего исправлять»? Стелла не может бросить меня через своего братца – я поговорю с ней, я решу этот вопрос: не вмешивайся.

Ничего не понимая, мальчишка погнался за ускользающей спиной; схватил за плечо и отдёрнул на себя.

– Это мой ребенок, – сказал Хозяин Монастыря и, виновато опуская взор, добавил. – Я знаю, что Стелла – сама ещё ребёнок, но я буду стараться за нас двоих. Троих.

Утёр капающий кровью нос.

– Поэтому ты пришёл, верно? Ты всё узнал?

– Увидел, – отмахнулся я и постарался выскользнуть из кабинета.

И тогда загрохотал Хозяин Монастыря. Красные пальцы отпечатались на воротнике моей рубахи – он не желал расставаться без объяснений:

– Ты неоправданно издеваешься надо мной, Бог Солнца, ведь я сам обрёк себя на раздумья и сожаления, после которых пришёл к единственно возможному решению: вернуть и вернуться к Стелле.

Ян поспешно изъяснялся и оправдывался, что ругались они впервые, что он расстроился её прибытию в Монастырь (её! почти святой и не должной ступать вровень с падшими), что она одарила его новостями и, как оказывается, не сразу (утаив сколько-то месяцев), а затем поставила перед фактом отцовства.

– Я испугался, – признался мальчик. – Не отказывался, как могло показаться. Помнишь, что я сказал, впервой увидев её на вечере?

– Что влюбился, – сухо ответил я и устало отвернулся.

– И что прекрасней девушки не встречу, – подытожил Ян. – Она – та самая, понимаешь? Единственная. Я готов на коленях просить у неё прощение, понимаешь? Гелиос, позволь мне увидеться! Я знаю, что должен спрашивать у тебя: я обидел твою сестру, а ты опекаешь весь клан. Позволь нам увидеться.

– Напишу.

Со словами этими я вернулся к семье.

И рассказал о незнании любовника, о его трепете перед погибшей, о стремлении соединить их жизни, о просьбе объясниться перед Стеллой (да, я дам ему эту возможность).

И домашние сердца смягчились – если слово это способно передать особенность их восприятия – по отношению к Хозяину Монастыря. Они желали мщения и жалели робкое сердце, они поверили в его искренность, но не поверили в безучастность. Они не могли простить случившееся и каждый нашёл свою причину не оканчивать начатое мной дело.

Джуна свирепела и обещала насадить наши сердца на ветку одного дерева: львица стыдила во мне братские чувства и взвывала к клинку, а потом вкусила упоение в скорой встрече Яна и Стеллы (я выслал приглашение).

Аполло и Полина оплакивали расторгнутые обстоятельством сердца: они одинаково жалели и живого, и мёртвую.

Феб промолчал: он видел во мне рвение к мести и поддерживал месть, он видел во мне успокоение и успокаивался сам.

Отец и мать в безмолвии согласились.

К указанной дате и указанному часу подъехал Хозяин Монастыря. Он вздел на себя лучший из имеющихся костюмов и с трудом уложил курчавые волосы. Выбравшись из машины, с волнением теребил ворот рубахи и сам с собой повторял какую-то речь; всё оказалось напрасным, когда взгляд его врезался в траур дома Солнца. Он ничего не спросил. Увидел чёрные одеяния и множество собранных цветов – волнение заволокло светлый ум. Он взбежал на крыльцо и, отталкивая чужие взгляды и плечи, пересёк холл. На заднем дворе, на поросшем вьюном пятаке, они, наконец, встретились.

Небожитель задрожал, тело обмякло. Я придержал приятельское плечо и велел ступать ближе. Глаза – видел в них истинный страх: однажды и единожды – въелись в безжизненный лик. Он пробормотал её имя и, растолкав встречающихся по пути, рухнул к простыням и лежащей.

– Оттащи его, огонь готов, – просил Феб.

– Возведи для него следующий, – рычала Джуна.

С криком горящих ветвей закричал и наш гость. Я отвёл его – попытался, – то было необходимо. Но Хозяин Монастыря отказался верить, что тело Стеллы – теперь лишь тело. Ничего из себя не представляющее, покуда души – наши – не уберегли девичью.

Джуна проглотила слёзы, однако те осмелились проступить на фарфоровом остром лице, усмехнулась и, поймав мой полный раскаяния в содеянном взгляд, бросилась на грудь. Хотела взрыдать и попрекнуть нас самих – я велел успокоиться и обсудить всё после. Интонация высушила влагу на женском лице и вернула румянец. Хамелеон, змея, как быстро она сбрасывала былое обличье.

Хозяин Монастыря кинулся к Стелле и, припав перед ней на колени, взмолился: просил прощения, раскаивался, клялся в давно позабытых людьми чувствах и уговаривал вернуться.