Два автомата(Рассказы)
Шрифт:
Прошел по шеренге один раз, второй. Мы на него, как на магнит, морды воротим. Потом подходит ко мне, тычет пальцем и спрашивает ротного: «Этот?» — «Этот, ваше благородие!» Так мне удивительно стало, что он, ничего не знавши, меня признал, — три дня за ротным ходил, выспрашивал. До тех пор за ним ходил, пока он мне наряда не в очередь не посулил. И по сю пору не знаю, как этот подполковник, царство ему небесное, меня признал.
— Видишь, как просто тогда было героя угадать, — сказал Леонид. — Теперь так не угадаешь. Теперь все герои. Не за это ли дело тебе Георгия дали?
— Нет. Что ты! Это когда мы у речки
«Нет, видно, уходить надо, — вздохнула Тоня, — правда не судьба мне с ним побеседовать».
Она поднялась и отправилась в деревню. Возле ворот беседовали и щелкали семечки девчата. Тоня шла домой, держа в руках туфли, и луна кралась за ней, прячась за крыши.
— Не знаешь, где Леонид Семенович? — окликнула ее Женька.
— С Федотом Ивановичем моется, — ответила Тоня. — А потом к нему пойдет ужинать.
— Вон как. Ты за ним как за ухажером смотришь.
— Не смейся, — грустно сказала Тоня. — Ты бы ему на мундир пуговицы покрепче пришила. Болтаются пуговицы. На ужин — кислое молоко дай. Да когда стелить ему будешь, под голову повыше положи, он любит, чтобы изголовье высоко было.
— Да ты знакома с ним?
— Знакомая! Лучше вас всех его знаю! А вы и подступиться не даете!
И, ничего больше не сказав, она побежала к своему крыльцу. Тетка ее уже спала. Тоня тоже легла, но ей не спалось. Она оделась и вышла на улицу. Окна крайней избы светились.
«Может быть, он вернулся?» — подумала Тоня.
Она пошла, хоронясь в тени, вошла в палисадник и заглянула в окно.
Старшего лейтенанта еще не было.
По комнате ходила Женька. Вот она сняла с вешалки пальто, понесла его за перегородку. «Под голову кладет. Правильно». Вот она вышла, села к столу, придвинула лампу и стала подшивать к кителю пуговицы.
И вдруг так завидно стало Тоне, что пуговицы подшивает не она, а Женька, что она чуть не заплакала. Между тем Женя кончила дело, откусила нитку и, повесив китель на спинку стула, накинула платок, вышла на улицу и направилась к девчатам.
Тоня прислушалась. В тесном закуте ударила ногой по воротам корова, тяжело дыхнула и затихла. Тоня бесшумно вошла в избу. За пологом спала тетя Дуня.
На цыпочках Тоня прошла к стулу, на котором висел китель с вывернутым рукавом. Сердце у нее билось так сильно, что она боялась, как бы от этого стука не проснулась тетя Дуня. Она сняла китель, тяжелый от орденов и медалей, как тулуп, села на то место, где сидела пять минут назад Женя, и отрезала ножницами одну за другой все пуговицы. Одна из них упала и покатилась, бренча, как погремушка. Тоня подняла ее, выдернула зубами нитки.
Потом она стала, аккуратно примеривши, пришивать пуговицы на прежние места и, чем дальше шила, тем светлей и радостней становилось на ее душе.
Тоня пришила последнюю пуговицу. Чему-то улыбаясь, она вышла на крыльцо и остановилась, пораженная сиянием ночи. Было так светло, словно тысячи лун сияли с неба. Было так светло, что можно было пересчитать все зубья у грабель, прислоненных к сараю. Стуча когтями, по ступенькам взбежал серебряный пес и бросился ей на грудь.
— Светло, Жучок… — сказала Тоня, — светло… светло…
Она
долго гладила проволочную собачью шерсть и смотрела на белую дорогу, уходящую за околицу, в седые овсы. Потом она пошла спать, и, когда проснулась, было уже позднее утро.Улыбнувшись, Тоня побежала к тете Дуне повидать Елену Васильевну и рассказать ей и старшему лейтенанту, кто она такая.
Удивляясь своему радостному спокойствию, она вошла в избу. Никого, кроме Жени, в комнате не было.
— А где старший лейтенант?
— Уехал, — ответила Женя.
— Врешь!
— Нет, правда. Вон жене записку оставил… Пойдем, что ли, уже все ушли.
— Я сейчас. Ты иди.
Оставшись одна, Тоня взяла лежавшую на столе записку.
Там было написано:
«Родная моя! Жалею, очень жалею, что не застал. Эшелон стоит сутки. Сегодня в 10.00 едем дальше, на восток, кончать с Японией. Скоро увидимся — насовсем».
Дальше было написано много всего, а на третьем листе сказано:
«И еще одно. Помнишь, я писал тебе о девушке, которая спасла меня в 1942 году. С того времени я встречал сотни девушек, которые могли бы сделать это. Всех их я спрашивал: „Были ли вы в Островках?“ И все они отвечали, что не были. Почему-то мне кажется, что дочь твоей хозяйки, Женя — моя спасительница. Меня навело на эту мысль пустое обстоятельство: она потчевала меня простоквашей, которую я так люблю. Но Женя уже спит, и мне не хочется будить ее. Спроси, пожалуйста, была ли она в Островках при немцах?»
Тоня взяла карандаш и, оглянувшись, приписала сбоку, на полях записки: «Елена Васильевна! Это я велела Жене подать ему простоквашу.
Антонина Тимофеева».
1947
ДВА АВТОМАТА
Несмотря на то, что тащить ослабевшего от потери крови Никонова по лесной чаще было тяжело, Степан Иванович не решался податься ближе к опушке, в редколесье. Там по шоссе проходили вражеские транспортеры.
И Никонов, и Степан Иванович были ранены. На шинелях у них топорщились солдатские погоны, но хромовые, шитые по ноге сапоги Никонова обличали в нем командира.
Левая нога Степана Ивановича была в ботинке и обмотке, а правая, толстая, как бревно, двигалась, не сгибаясь в колене, запеленутая грязными тряпками и берестой.
Они шли по густому лесу. Ели, осины, сосны и березы стояли так тесно, что корни их вытесняли друг друга и лежали в траве неподвижными, словно припаянными к земле петлями. В лесных закоулках было сумрачно и тихо, и только плоские голубые лучи, пронзавшие листву, напоминали о том, что где-то за деревьями сияет солнце.
Степан Иванович тащил Никонова, раздвигая головой еловые лапы. За спиной у него болтались два автомата: один почти новенький, вороненый, а другой потертый, с поцарапанным прикладом. Новенький автомат принадлежал Никонову, а потертый — Степану Ивановичу.
То, что рана Никонова очень опасна, было известно им обоим, и оба они относились к этому с тем возвышенным спокойствием, которое свойственно только обстрелянным солдатам.
— Давай отдохнем, — хрипло проговорил Никонов и остановился.