Два конца

— На основании вышеизложенного, — громко кончает секретарь, — ссыльно-каторжный Рыбин Василий 25 лет предается Московскому военно-окружному суду по обвинению в покушении на жизнь помощника начальника каторжной тюрьмы коллежского советника Дружинина, то-есть в деянии, предусмотренном 279 статьей XXII книги свода военных постановлений...

— Признаете ли себя виновным? — спросил председатель, еще молодой генерал, с золотым крестом на шее.

Вопрос был задан на «вы», необычно в отношении к каторжанину, и, платя за вежливость вежливостью, Василий спокойно ответил:

— Нет.

Переломным моментом его настроения явилось показание потерпевшего. С рукой, перевязанной эффектно черным, хлыщеватый чиновник тянулся перед судьями и показывал.

И первые звуки знакомого голоса разбудили в памяти Рыбина ту могилу, из которой выпрыгнул он на час сюда. Глаза его сузились, стали острыми и холодными.

Когда воспитанный генерал осведомился, не имеет ли он вопросов, Рыбин встал и, прищурясь в упор на тройку судей, заявил:

— Не имею. И присутствовать на комедии этой не желаю!

И, подняв еще выше голову, насмешливо сжимая губы, бросил встревоженному залу:

— Вам нужна моя шея? Вы ее не получите!

И повернулся к конвою...

* * *

Сидел в небольшой и светлой комнате с двумя решетчатыми окнами. Дожидался тюремного автомобиля. Конвойным доставили обед, двое ели, а старший курил на скамейке рядом с Василием. Потом подошел к товарищам и, вернувшись, предложил Рыбину:

— Может, поесть хотите?.. У нас много...

Василий вздрогнул, посмотрел на синие глаза солдата и весело поблагодарил:

— Спасибо! Я проголодался...

Ел вкусные после каторжной баланды щи с макаронами и мясом, и все вокруг молчали.

За стеною сухо щелкала машинка, словно казенным и глупым треском оживить и наполнить хотела комнату.

— Примет таганский конвой, и мы освободимся, — сказал солдат солдату. Василий заинтересованно спросил:

— Разве меня в Таганскую тюрьму отправляют?..

Старший поколебался, потом кивнул головой.

— Вот это славно! — обрадовался Рыбин, — а то мне Бутырки вот как надоели...

Промолчал конвой; и трудно было понять чувства этих людей. Заметно было одно: боялись скованного по рукам и ногам, приговоренного к смертной казни.

И все вдруг вздрогнули и встрепенулись, когда на дворе заиграла шарманка. Василий сидел у стола, рядом с окном, и поэтому получил центральное место. А конвой с боков и сзади толпился вокруг, нажимая на его плечи и стараясь получше разглядеть неожиданное представление.

А на двор военно-окружного суда попросту забрел шарманщик с театром марионеток, с танцующей девочкой. Поместился спиной к решетчатому окну и заиграл «Дунайские волны». И быстро из разных квартир посыпала детвора с няньками, с деревянными лошадками. Пестрым полукольцом обступили шарманщика восхищенные рожицы. Василий тоже расплылся широкой улыбкой — это было уж сверх программы. И внутренне огорчился, когда послышался топот пришедшего конвоя и от окна пришлось отойти. Между двух солдат с обнаженными шашками, с краюшкой хлеба, спускался он с лестницы к ожидавшему тюремному автомобилю. Хлеб остался от солдатского обеда, и конвой сочувственно предложил ему захватить с собой...

* * *

Завелась, загудела машина, заболтались и звякнули цепи на ногах у Василия. Припал к небольшому углу стекла, не загороженному шапками стражи, и увидел жизнь, от которой заперт был уже третий год. Как попал на каторгу, — словно доска глухая захлопнулась за ним, словно замуровали в стену, о которую сколько не бейся, никто не услышит. И так должно было быть «без срока», по крайней мере, об этом всерьез заявляла красными буквами черная дощечка, укрепленная над дверью их камеры.

А вот сейчас волшебством каким-то из мчащегося мрачного ящика он видит мир иной.

Идут, куда хотят. Идут люди, которых никто не сторожит, за которыми никто не смотрит. И еще: одеты все так, как хочет каждый. И тут с особенным ласковым и восторженным даже вниманием старался вглядеться Василий в детей и женщин, которых не видел уже два года.

С громом, звонками, с лунными вспышками, как нарядный корабль, пересек им дорогу трамвай. Василий на миг увидал в освещенном окне женское лицо, тревожно и скорбно посмотревшее на тюремный автомобиль.

Мечтательно подумал об этом красивом, мелькнувшем образе, от которого радостной теплотой раздалась душа.

Естественно было представить эту женщину или девушку, уносившуюся на суровый подвиг... Да, и в скромной сумочке на ее руке, может быть, скрылся черный браунинг-мститель, не боящийся сильных...

От этой мысли зажглась холодная и даже злая твердость, успокаивающая в самые тяжелые минуты.

Попалось под ноги твердое.

Посмотрел Василий: на полу у двери валяется длинный гвоздь. Нагнулся и поднял. Гвоздь был ржавый, кованый, длиннее четверти. Явилась мысль взять и спрятать. В его положении — все могло пригодиться!

Хоронясь от конвоя, вдавил гвоздь в краюшку хлеба под верхнюю корку.

— Понятно, найдут, — сказал сам себе, — поперек разломят и отыщут. А если вдоль, то может пройти. Если, конечно, хлеба совсем не отберут!...

Улицы глуше пошли, темнее. Уже не разберешь отдельных прохожих, и автомобиль быстрее, рывками, мчится в пустынном Замоскворечьи.

Тормоз — тише, тише... На миг душа задрожала.

Но ледяным и мстительным спокойствием налился, когда машина стала. Кусочек свободной улицы, на которую последний, может быть, раз ступает нога. Мертвая паутина электрических лучей и два мертвые паука-фонари над тюремным входом.

А дальше — кончилось чарованье поездки. Дальше уж конец, в котором все известно, который продуман давно.

Встретил помощник начальника тюрьмы, красноносый мужчина с заплывшими, бегающими глазками.

На столе в приемной Василий узнал свои вещи — очевидно уже прислали из каторжной тюрьмы. Обыскали, ошарили. Проверили клепки на ручных и ножных оковах. Василий улыбнулся. А помощник спросил:

— По политическому делу были на каторге?

— Да, — ответил Василий, — и ему, как раньше, на военном суде, стало приятно это позабытое «вы».

Помощник осмотрел сверток с чаем и сахаром, кружку и чайную ложку. В затруднении пожал плечами:

— Не полагалось бы в вашем состоянии... Ну, все равно, берите!

И на вопросительный взгляд надзирателя, вдоль разломившего привезенную Василием краюшку, сердито бросил:

— Отдай!..

* * *

На следующий вечер, когда затих десятый удар часов, заколотил Мокрушин в дверь, оглушая себя непривычным шумом.

Сразу же появилось лицо надзирателя, испуганное и такое злое, что Мокрушин отступил от двери.