Два мира (сборник)

Обратимся к тому месту в романе Зазубрина, где поручик колчаковской армии Рагимов объясняет своему другу подпоручику Мотовилову, почему он решил перейти к красным: «Мы воевали. Честно рэзали. Наша не бэрет. Пойдем к тем, чья бэрет. К чему громкие слова, Борис? Подло, нечестно, непатриотично. Помнишь, ты в училище еще развивал теории о том, что жить будет только сильный, что жизнь — борьба. Ну, вот я и борюсь за свою шкуру, но не как вы, с красивыми фразами долга перед родиной или революцией, под гром литавров, с развевающимися знаменами. Нет, я более откровенен. По-моему, и родина, и революция — просто красивая ложь, которой люди прикрывают свои шкурные интересы. Уж так люди устроены, что какую бы подлость они ни сделали, всегда найдут себе оправдание. Капиталист гнет рабочих в бараний рог, выжимает из них пот и кровь, а сам кричит, что это он делает для блага родины, во имя закона и порядка, которые он сам сочинил и установил для обеспечения своего кармана…»

Сходство здесь, так сказать, недискуссионно. Различия интонационны. И вот что любопытно: резко определенные инвективы Мышлаевского в сопоставлении с цинической (а по сути — эпатажной) «житейской философией» Рагимова начинают казаться «мягче», что ли. Нет, вернее сказать — декларативней. Рагимов явно провоцирует собеседника на возражения, на спор, а спорить-то, оказывается, не о чем.

На этом, впрочем, перекличка не затихает, напротив — становится еще более явной. Чуть позже, когда товарищи Рагимова на вечеринке запевают беззаботную, водевильную песенку: «Пускай умрем мы. Эко диво!» — «Рагимов встал со стула и, стуча себе в грудь кулаком, декламировал:

Я комиссар. В груди пожар! Я комиссар. В груди пожар!»

В финале «Дней Турбиных» поют бравый марш — «Вещего Олега»:

Скажи мне, кудесник, любимец богов, Что сбудется в жизни со мною? И скоро ль на радость соседей врагов Могильной засыплюсь землею? Так громче, музыка, играй победу, Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит!

Мышлаевский (поет):

Так за Совет Народных Комиссаров…

Все, кроме Студзинского, подхватывают:

Мы грянем громкое «Ура! Ура! Ура!»

В 1922 году в «Сибирских огнях» были опубликованы отрывки из второй и третьей частей «Двух миров». В дальнейшем Зазубрин отказался от продолжения романа, и эти отрывки никогда более не переиздавались. Булгаков, как мы увидим дальше из текста его произведений, вероятно, был знаком и с этими отрывками. Не исключено, что Булгаков ознакомился с зазубринским романом еще в конце 1921 года, когда он в течение двух месяцев работал в литературном отделе Главполитпросвета.

Так или иначе, параллели с отрывками из второй части «Двух миров» просматриваются и в булгаковских пьесах. В «Беге» (1926–1928 гг.) белый генерал Хлудов обращается к призраку повешенного по его приказу «красноречивого вестового» Крапилина: «Пойми, что ты просто попал под колесо, и оно тебя стерло и кости твои сломало».

У Зазубрина в отрывке из второй части романа один из главных героев, подпоручик колчаковской армии Иван Николаевич Барановский, попавший в плен к красным, погибает в результате нелепой случайности: «Блестящие полосы рельс сверкнули в глазах. Тяжелые колеса локомотива наехали на голову и живот. Красным жаром дохнуло раскаленное поддувало. Барановский не понял, что ему прикладом разбили лоб, в живот воткнули штык, прострелили грудь… Может быть, и другим перед смертью показалось, что на них налетел огнеглазый локомотив, перемолол, изрезал. Может быть, он и наехал, и они лежали под колесами, изуродованные».

Вернемся к «Дням Турбиных»:

«Студзинский: Да какая же, к черту, русская армия, когда они Россию прикончили? Да они нас все равно расстреляют!

Мышлаевский: И отлично сделают! Заберут в Чека, обложат и выведут в расход. И им спокойнее, и нам…»

В «Двух мирах» есть фрагмент, где Барановский говорит о том же самом: дескать, даже в случае добровольной сдачи в плен «красные-то меня примут с распростертыми объятиями? Скажут — золотопогонник и поставят к забору».

Параллели с «Двумя мирами» обнаруживаются, на наш взгляд, и в «Мастере и Маргарите» — наиболее зрелом, итоговом произведении Булгакова.

Вот эпизод, где Левий Матвей проклинает бога за то, что тот все никак не посылает смерть распятому Иешуа, длят его муки. «Я ошибался! — кричал совсем охрипший Левий, — ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников?.. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!»

Сравним с монологом Барановского, проклинающего перед иконой бога-отца: «Ты видишь? Видишь наши муки, злой старик? Как глуп я был, когда верил в милость и доброту твою. Страдания людей тебе отрада. Нет, не верю я в тебя. Ты бог лжи, насилия, обмана. Ты бог инквизиторов, садистов, палачей, грабителей, убийц! Ты их покровитель и защитник».

Дело, разумеется, не в «заимствовании» — оба автора восходят к бесчисленным в мировой литературе проклятиям, посылаемым богу отчаявшимся человеком. Стоит подумать о другом. В евангельских сценах «Мастера и Маргариты» можно уловить реминисценции гражданской войны, хотя бы, если угодно, стилистические: в сочетании античных военных реалий (калиги, манипул, ала) с терминами и названиями из современного, личного военного опыта (сапоги, взвод, полк). Выкрики Левия — и их перекличка с монологом Барановского — словно бы возникшее непроизвольно в сознании писателя эхо недавних трагических лет…

В зазубринском романе мы найдем и сравнение человеческой жизни с чашею красного вина: «Смерть не обращала внимания на копошащихся в земле людей, давила их, как муравьев, и с безумством расточителя била драгоценные хрупкие чаши, рвала живые человеческие жилы, расплескивала по полю красное вино».

Булгаковский Понтий Пилат видит, как раб разбивает чашу с красным вином, что ассоциируется с недавно пролитой прокуратором невинной кровью. А Маргарита на балу у Воланда наблюдает, как голова Берлиоза превращается в чашу, куда стекает кровь предателя Майгеля…

Да и сцена в цирке, где свита Воланда одаривает зрителей пачками денег, которые позднее превращаются в бесполезные бумажки — нарзанные этикетки, невольно вызывает в памяти зазубринское описание организации крестьянской коммуны, члены которой решают упразднить деньги и уничтожить их. А когда выясняется, что деньги в государстве не отменены, толпа подступает к руководителям коммуны, требуя вернуть уничтоженное, называет их обманщиками и мошенниками… Здесь мы имеем дело с как бы зеркальным отражением ситуаций…

Параллели с романом «Два мира» прослеживаются по крайней мере в еще одном крупном произведении двадцатых-тридцатых годов — романе Алексея Толстого «Восемнадцатый год», второй части трилогии «Хождение по мукам». В этом романе, впервые опубликованном в 1927–1928 годах, запоминается сцена гибели вольноопределяющегося Добровольческой армии Валерьяна Оноли, живьем брошенного в костер.

Оноли гнусный тип, пытающийся подло, в спину убить Рощина — одного из главных героев романа. Раненый, попав в плен, он оскорбляет и угрожает красноармейцам и провоцирует самосуд. В романе Зазубрина есть аналогичная сцена гибели вольноопределяющегося Кости Жестикова, тоже раненым попавшего в плен к красным партизанам.