Два очка победы
Шрифт:
— Да, — посочувствовал Скачков, — в войну не до игры.
Старик на это как-то поежился:
— Знаешь, тоже не совсем… Не до того, конечно. Смену-то редко когда одну стояли, чаще — две. На работу идешь — темно, с работы — опять темно. Но — бывало, знаешь. Бывало. И побегаешь, и постучишь. Мячи, правда, неважные были. Камеры: латаные-перелатанные, покрышки — заплатка на заплатке…
В зрительном зале неожиданно возникли, и, нарастая, затрещали аплодисменты. Потом раздался режущий, как на стадионе, вульгарный свист. Максим Иванович насторожился.
— Чего это там? Взгляни-ка.
Одной ногой на ступеньке, Скачков вытянул шею.
— Иван Степанович вышел.
— А-а… Давай послушаем.
Поднялись на сцену, пристроились на свободных стульях.
Ронькин, возвышаясь, стучал карандашом по графину.
— Дисциплинка, товарищи! — покрикивал он в зал. — Дисциплинку показываете!
Дождавшись тишины, Иван Степанович внушительно поправил, очки. Первой и, пожалуй, основной задачей, сказал он, для команды были физическая подготовка и наигрывание звеньев, стремление в сжатые сроки ликвидировать те пробелы, с которыми пришлось начинать новый сезон. По ряду причин — о них, видимо, следует поговорить особо, «Локомотив» нынче включился в первенство, не завершив всего объема подготовительных работ. А ведь для того, чтобы стабильно и на высоком уровне выступать на протяжении всего сезона, игрок должен быть всесторонне подготовленным — иначе он не сможет противостоять как усталости, так и болезням…
— Пускай скажет, куда Комова девали? — перебил его громкий голос из глубины зала, из-под балкона.
Хорошо освещенный Комов, сидевший перед самой сценой, в волнении поправил складку на брюках и долго не мог удобно расположить ноги. На сцене, за столом, Феклюнин перевел взгляд на Рытвина.
Снова забренчал о графин Ронькин. Иван Степанович убрал с лица очки и утомленным жестом положил на глаза ладонь.
— О Комове все ясно, товарищи. Каждая команда — это прежде всего коллектив. А коллектив живет по своим законам, по своим правилам, и тот, кто этим законам, этим правилам не отвечает, не подходит, тот, естественно…
Старик Поляков, сидевший рядом с начальником дороги, внезапно треснул кулаком по столу:
— Паршивую овечку из стада вон!
Испугавшись, Рытвин отшатнулся и сбоку воззрился на него. Гневно заворочался и полез платочком за тесный ворот кителя Феклюнин. Ронькин взялся за карандаш, но по графину не стукнул.
— Сядь, Степаныч, — распорядился Поляков, поднимаясь за красным столом. — Пускай сначала меня послушают.
Он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул. Все время он смотрел, нацеливался в ту сторону под балкон, откуда перебивали говоривших.
— Ишь… Кто это там такой горластый завелся? И орет, и орет. Ты где находишься? Или уже в буфете побывал? Родион Васильевич, — обратился он к Рытвину, — не надо бы сегодня буфету торговать. Мы сюда не на гулянку собрались. А то… видали, что делают?
Подняв листок, он по-стариковски отнес его подальше от глаз, помедлил и снова опустил.
— Я сейчас… тут один списочек буду читать. И пусть только кто-нибудь… — угрожающе повысил он колючий голос и погрозил под балкон пальцем, — пусть кто-нибудь посмеет тявкнуть, перебить! Да! Потому что список этот… наших же ребят. Физкультурников, футболистов… и других. Да, и других… Их сейчас тут нету, нет! Они остались там — под Сталинградом, Курском, под Берлином… то есть на войне остались и не вернулись, не пришли.
Потирая горло, он опустил руку с листочком и никак не мог начать читать.
Установилась тишина, будто всех, кто находился в зале, незримо обступило прошлое, великое и горькое. Какую из семей оно, хоть краем, да не захватило!
Листок в руке старика Полякова сгибался, он выправил его, и Скачкову был слышен хруст бумаги.
— Ну… так слушайте.
Список был длинный, многие фамилии Скачкову помнились по пьедесталу памятника во дворе вагоноремонтного. Старик отчетливо произносил фамилию погибшего, имя, отчество и каждого отделял паузой, так что Максим Иванович успевал не только вспомнить, но и вполголоса сказать: «Вратарь был… Здорово стоял!» или: «Этот ядро толкал… Вот ручищи были!» Скачков ждал, что где-нибудь в конце услышит и фамилию отца, но нет, не услыхал. Потом,
когда все расходились, Скачков спросил отцовского помощника и друга, и Максим Иванович не сразу нашелся что ответить.— Да ведь как сказать, Геш? Играть, конечно, и он играл, но… не очень, если по правде-то говорить. Мы, бывало, на поле, а он к своей… ну, то есть, к матери твоей. У них там любовь эта самая была — не разлей водой. Молодые же были! Но болеть приходили. Как игра, так и они. Рядышком. Что правда, то правда — ни одной игры не пропускали.
Старик Поляков, завладев всем залом, кончил читать и долго, при общей траурной тишине, складывал и прятал в карман кителя листок. Садиться он не думал — поискал и нашел, где Иван Степанович. Тот сидел с краю, голова опущена, руки мнут, сворачивают в трубочку тетрадь.
— А тебе, Степаныч, если отвернуться и забыть обо всем… я бы тебе вот что посоветовал. Кто сам играл, — а ты-то играл, как дай бог всякому!.. все мы помним, как ты играл — так вот, кто сам играл, тот знает: хорошо идет команда, так возле нее, как возле ротного котла, прихлебателей невпроворот. И все в обнимку! Но вот попробуй только поскользнуться — попробуй! Куда всех черт и унесет. Ни одного. А потому… — старик язвительно наставил палец в зал, — когда команда выигрывает, это значит — все выигрывают. Ты, ты… все мы! А вот проигрывает всегда только один. Он проигрывает, тренер!
В общем дружелюбном смехе опять раздался свист, но свист одобрительный, такой, каким болельщики приветствуют забитый гол. Смеялся Иван Степанович, бил тетрадкой по колену, согнутым пальцем прикасался к краю глаза.
Поляков продолжал стоять и пережидал смех.
— Играть, ребятки, вам, конечно, трудно придется. Чего и говорить — дома ничью сделали. Без запаса едете. Да и Фохт… И все же надо играть! За них сыграйте, за тех… кто не пришел, не доиграл, остался где-то там… в этой же Австрии самой. Пусть и они помогут вам. Но если уж справитесь и привезете Кубок, так мы его вот, на сцене прямо поставим. Тут вот! И пусть все ходят и смотрят. Пускай знают!
Последний возглас его потонул в шквале сорвавшихся аплодисментов. Феклюнин завертелся на стуле, обеспокоенно полез к Рытвину. Тот, не слушая, дернул щекой, и Феклюнин сразу отсырел, полез за платком. С этой минуты он избегал смотреть в зал, где его караулили тревожные глаза Комова.
Аплодисменты не стихали долго. Рытвин, улыбаясь, тронул Полякова, тот пригнулся, выслушал и, заартачившись, категорически затряс сухой седой головкой. Щеки у него горели. Рытвин, уступая, снова улыбнулся, перечеркнул и смял лежавший перед ним исписанный листок. Поляков, стеснительно пригибаясь, стал выбираться в коридор, заранее нашаривая кисет и спички.
Скачков спустился вниз следом за ним. Старик, покуривая, зарылся лицом в сложенные ковшичком ладони.
Пока он, унимая кашель, с головой закутывался едким дымом, Скачков рассматривал его, точно видел впервые. Бывший футболист… Значит, на самом деле из футбола все-таки уходят, но от футбола — никогда! Вот и старик пронес через всю жизнь свое юношеское увлечение. Память о погибших, список товарищей на сложенном вчетверо листке, «Чаша скорби» на заводском дворе…
Странное дело, но сегодня, сейчас, мысль об уходе из команды уже не вызывала знакомого стеснения в груди. Жизнь продолжается и за воротами стадиона, и сегодняшняя встреча в старом заводском клубе, где он когда-то ходил, как свой среди своих, толкался, цепляясь за других плечами, точно помогла ему сделать для себя открытие: там, где всегда мерещился тупик, оказывается всего лишь поворот, а за ним вновь открытая, нескончаемо долгая дорога. Эта дорога началась для него еще в тот день, когда Максим Иванович привел его, мальчишку, в огромный, устрашающе шумливый цех (однако нет, сначала были коридоры, комнатки заводоуправления, и там ему запомнились обжигающие батареи отопления — топили на заводе, не жалея, и к батареям было больно прикоснуться). В высоком, перерезанном столбами света цехе в уши Скачкову ударило жужжание станков, там он впервые глотнул машинный теплый запах смазанного железа.