Два очка победы

— Слушайте, хозяева, хватит вам отношения выяснять! Это можно сделать потом. Геннадий, — она протянула ему руку, — идемте. Она сегодня в трансе. Клава, милая, если на все сплетни обращать внимание… Береги нервные клетки, они не восстанавливаются.

Клавдия повернулась и, разгневанно свистя, вокруг колен чешуйчатым, каким-то очень модным платьем, отправилась на кухню. Скачков, сказав Валерии: «Я сейчас», — пошел следом. Оправдываться, уверять было нелепо — да и поверит ли она?

На кухне, присев на корточки, Клавдия рылась в холодильнике.

— Ведь ни черта же не осталось! Все как приехали, как навалились… ладно, в общем. Как-нибудь! Идем, поздоровайся с людьми. А поговорим потом. Потом.

И повела выставлять его, показывать.

Начиналось для Скачкова самое тяжелое. Он спросил, не с сыном ли явились Звонаревы, но Клавдия так взглянула на него, что он умолк и потащился обреченно и покорно.

Появление его в дверях туманной жаркой комнаты, где столько наслоилось и качалось волнами вокруг разгоряченных потных лиц, что он невольно сморщился, его возникновение на пороге взорвало всю компанию. Вскочили на ноги, возликовали и затолкались вокруг него. Словно диковинная и желанная игрушка, он передавался от одного к другому и в кутерьме приветствий, обниманий, поцелуев кому-то что-то бормотал, кому-то незаметно подставлял плечо, чтобы не дотянуться было пьяными губами до щеки, а сам приглядывался, кого это сегодня принесло, и никого почти не узнавал. Так, Звонаревых разве, да одного или двоих еще. Кусок трибуны на дому! Он даже комнаты своей не узнавал — так все захламлено, перебуровлено. И дыму, дыму-то!

В руку ему сунули налитую рюмку, полезли чокаться, толкались. «А, теперь-то!..» — подумал он и, чтобы отвязаться, выпил.

— Ура-а!.. — завопила чья-то глотка. — Геш, ты с нами?

Пока он морщился, махал себе ладошкой в рот, на него, нарушившего свой зарок, смотрели преданно, влюбленно.

— Это же он, он предложил идею: футбол без мяча!

— Да? Гениально.

— Геш, старик, надо пробивать идею в массы. Слушая, как они шумят и выхваляются один перед другим, Скачков смотрел в пустую рюмку, вертел ее в руке. Ах, скрыться бы куда-нибудь, никого не видеть и не слышать! Во рту была оскомина от выпитого, и он сердился на себя, что не отказался, как бывало, уступил. То-то они и обрадовались: этой рюмкой он как бы спустился со своего аскетического этажа, сравнялся с ними. «Ну уж дудки»!

— Геш! — с досадою окликнула Клавдия. — Ты что, так уж устал, голуба?

Как было бы у них все по-другому в доме, умей он быть таким, каким хотелось ей! Но нет, его уже не переделаешь. Да и зачем, зачем? Этих людей, как мошкару фонарь, притягивает мощный свет искусства, спорта и литературы. Всю жизнь они привыкли составлять подножие чьего-то успеха и завидуют таксисту, который провез их общего кумира. Скачкову непонятна была власть этой компании над Клавдией. Интересны они ей чем-то, что ли? Или она пугается, что он уходит на покой, — боится: теперь не поздороваются, перестанут узнавать? Нашла о чем жалеть! Для него ничего не кончилось, все продолжается, как было. И не надо ему ничьего участия, жалости, а тем более забот — он стоит крепко.

Сложившись в кресле, Скачков сидел, потирая лоб, и не вынимал из рук страдающего нервного лица. Кругом молчали, дожидаясь, потягивали сигаретки — и становилось по-скандальному невмоготу. Да что он, язык проглотил?

Спас положение развязный Звонарев.

— Милиционер родился! — провозгласил он с громким смехом, и кто-то подхватил — пропало напряжение, а Звонарев, поддернув рукава, уже вздымал в руке, как жезл веселья, бутылку:

— Подставляйте, граждане, посуду!

После длинного, с какой-то непристойной заковыркою тоста взорвался общий дружный хохот. Взметнулись и мелькнули рюмки… Густел дым… Звонарев, душа-парняга, свой в доску малый для любой компании, с бутылкою, в закапанной рубашке, опять кричал и требовал внимания, но где уж там добиться было хоть какой-то тишины: пошло, действительно, поехало!

— …А я вам говорю: весь неореализм этот… Да что мне ваш Висконти! Что мне ваш Висконти! Вы еще Антониони… Да это же сейчас ни для кого не секрет!

— …Здравствуйте: это Полетт Годдар жила с Ремарком… Да, Брижит тоже за немцем. Миллионер какой-то… И не второй, а третий раз.

— Да второй же! Первый муж Роже Вадим.

— А я говорю: третий. Читать же надо, милочка!

Скачков поднялся и незаметно вышел в коридор. Фу-у, здесь дышать хоть можно! Он увидел свет на кухне, подкрался, выглянул из коридора: конечно, Софья Казимировна с пасьянсом. Отгородилась, дверь стеклянную подперла табуреткой. Видимо, и ей обрыдла колготня.

В комнате, где уложена Маришка, темно, свежо: открыта форточка. Скачков почувствовал, как от него несет проклятым табачищем. Удивительно, что и Клавдия привыкла курить напропалую.

— Папа, ты? — окликнул его тихий голосок Маришки.

— Лежи, лежи… Спокойно, — проговорил Скачков, оглядываясь на притворенную дверь. На цыпочках, бесшумно, пронес он через комнату свое большое тело, она подвинулась под одеяльцем, прихлопнула, куда ему присесть.

— Тебя отпустили, да?

— Тс-с… — предостерег Скачков и, наклонившись, поцеловал одну ручонку, затем другую. Все время чувствовал он отвратительный неистребимый запах, которым пропитался там, с гостями. Пиджак ему сбросить, что ли?

— Пап, пап… — звала его Маришка, он разглядел ее блестевшие глазенки. — Пап, давай сделаем темно? Совсем, совсем темно!

— Ну, валяй, действуй… Давай.

— Вот так! — она нырнула с головой под одеяло, затихла там и позвала: — Тебе тоже темно? Совсем, совсем? Тогда давай говорить. Давай?

— Ну, говори, я слушаю… Говори.

— Пап, — доносилось из-под одеяла, — а дядя Вадим, он кто? Он дурак, да?

— Ну, так уж сразу… Так нельзя. Нехорошо.

— Нет, дурак! — она сердито вынырнула из-под одеяла. — Зачем он меня все время щелкает в живот? Позовет и щелкнет, позовет и щелкнет!

— А, плюнь! Не обращай внимания.

Она затихла, как бы обдумывая житейский дружеский совет, затем опять позвала, но спокойно, кутаясь по горло в одеяльце:

— Пап, а почему когда большие падают, то им совсем не больно?

«Видно, с Софьей Казимировной у телевизора сидела!» Вспомнил Решетникова с ногою, как бревно, и потрепал Маришку по головке.

— Всем, брат, больновато, всем. И большим, и маленьким… Ну, будешь спать?

Ворочаясь и подтыкая одеяльце, Маришка обиженно проговорила в темноте:

— Вот и ты тоже: спать. А ты лучше спроси меня, спроси! Ну?

— Да я пожалуйста! Что хочешь…

— Нет, ты спроси: а не хочу ли я конфетку?

— Постой! — он вспомнил апельсины в сумке и вскочил. — У меня получше есть. Постой!

— Только тих-хо! — зашипела на него Маришка, отбрасывая одеяльце и садясь в постели. Он спохватился тоже и на цыпочках, балансируя руками, направился к двери.

— Да тише ты, как слон! — командовала вслед ему Маришка. — Сейчас баба Соня как услышит…

Но в тот момент, когда он крался, замирая, чтобы не скрипнуть половицей, дверь распахнулась настежь, и Клавдия, картинно замерев в проеме, увидела и осудила все: его, с лицом, захваченным врасплох, Маришку, свесившую ноги.

— Ну, вот! — она была зла, кипела в ней неизрасходованная на него досада. — Конечно, нашел себе компаньона по уму! Ко всему надо еще и из ребенка идиота сделать… Марина, ты наказана! Лежать!.. Перед людьми ведь стыдно, перед людьми! Уж ничего не требуют, не просят… но хоть какой-то разговор, хоть слово-то сказать ты в состоянии? Или уж катился бы к своим знакомым, если тебе так все не нравится!