Два товарища (сборник)

– В такой большой чемодан ничего не влезло? А что вы туда положили?

– Самое необходимое. – Бабушка вызывающе поджала губы.

– Сейчас я проверю, – сказал я и открыл чемодан.

Ну и, конечно, я там нашел много интересных вещей. Сверху лежало что-то зеленое. Я взял это двумя пальцами и поднял в вытянутой руке.

– Что это? – спросил я брезгливо.

– Разве ты не видишь? Моя кофта, – невозмутимо ответила бабушка.

– Ты думаешь, я ее буду носить? – спросил я с любопытством.

– А зачем же ты выбросил свою куртку?

– Я не выбросил, а отдал Толику, – сказал я, – но это уже другой вопрос. А я жду ответа на первый. Неужели ты думаешь, что я эту штуку буду носить?

– Ну, а если будет холодно? – вмешалась мама.

– Дорогая мамочка, – сказал я, – неужели ты думаешь, что, если будет семьдесят иди даже девяносто градусов мороза и птицы будут замерзать на лету, я надену бабушкину кофту?

Я продолжал ревизию дальше. Кофта в одиночестве лежала недолго. Скоро над ней вырос небольшой могильный холмик из разных бесценных вещей. Здесь были шарф, лишнее полотенце, две пары теплого белья, которое я и раньше никогда не носил, и еще маленькая шкатулка с домашней аптечкой – средства от головной боли, от насморка, от прочих болезней.

Бабушка и мама молча наблюдали за производимыми мною разрушениями. Я посмотрел на них и жестоко сказал:

– Вот так все и будет. Вместо всего этого можно положить часть продуктов, но тоже особенно не злоупотреблять, я проверю.

Я ушел к себе в комнату и стал одеваться. Потом мы втроем позавтракали, и мама ради такого торжественного случая выставила бутылку портвейна. Она налила мне целый стакан, а бабушке и себе по половинке. Я выпил весь стакан сразу и стал есть, а мама с бабушкой только выпили, а есть не стали и смотрели на меня такими печальными глазами, что мне стало не по себе, я тоже не доел свой завтрак, половину оставил в тарелке.

Потом я встал из-за стола и хотел пойти в уборную покурить, но мама поняла меня и сказала:

– Можешь курить здесь. Теперь уже все равно.

Я достал сигарету, закурил, но мне было как-то неловкo, я сунул окурок в коробок со спичками и спрятал в карман. Мы помолчали. Потом мама спросила:

– Если тебе все-таки понадобятся деньги или какиe-нибудь вещи, пиши, не стесняйся.

– Ладно, – сказал я. – Только у папы больше не бери.

– Не буду, – вздохнула мама.

Время приближалось к восьми, мы начали собираться. На улице было тепло, но на всякий случай (все-таки осень) мы с мамой надели плащи, а бабушка свое засаленное рыжее пальто, пуховый платок и взяла палку.

– Ну ладно, – сказала мама, – присядем на минуточку.

И мы присели. Мама с бабушкой на кушетку, а я на чемодан, но осторожно, чтобы не раздавить его. Потом мама посмотрела на часы и встала. И мы с бабушкой тоже встали и пошли к выходу.

В скверике перед вокзалом была уже уйма народу. Они расположились отдельными кучками на траве. Во главе каждой кучки сидел торжественно остриженный новобранец, одетый во что похуже.

Посреди скверика, возле памятника Карлу Mapксу, стоял майор с большим родимым пятном через всю щеку, он держал перед собой список и во все горло выкрикивал фамилии. Возле него стояла кучка новобранцев. Я тоже подошел поближе послушать.

– Петров! – выкрикнул майор.

– Есть! – отозвался стоявший рядом со мной длинный парень в соломенной шляпе.

– Не «есть», а «я», – поправил майор.

Он отметил Петрова в списке, и тот отошел.

– Переверзев! Есть Переверзев?

Майор остановил взгляд на мне.

– Важенина посмотрите, пожалуйста, – сказал я.

– А Переверзева нет?

Переверзев не откликался.

– Как фамилия? – переспросил майор. Он меня не узнал.

Я повторил. Майор что-то отметил в списке и сказал:

– Ждите.

Лавируя между кучками провожающих и отъезжающих, я пошел к своим.

Проводы были в самом разгаре. В одной кучке пели:

Вы слышите, грохочут сапоги,И птицы ошалелые летят,И женщины глядят из-под руки…Вы поняли, куда они глядят.

В другой орали:

Ой, красивы над Волгой закаты,Ты меня провожала в солдаты…

Веселая девица, покраснев от натуги, выводила визгливым голосом:

Руку жала, провожала,Провожала. Эх, провожа-ала…

Рядом с ними сидела самая большая куча, человек в двадцать, и они, заглушая всех остальных, пели «Я люблю тебя, жизнь».

Когда они спели «и надеюсь, что это взаимно», парень с гитарой тряхнул бритой головой, и все хором грянули:

Эх, раз! Еще раз!Еще много-много раз!Лучше сорок раз по разу,Чем ни разу сорок раз!

Я посмотрел на них. Да это же те самые ребята, которых я видел на лавочке, когда ходил на свидание с Таней.

Потом я остановился еще возле одной группы. Там стриженый, перевязанный полотенцами парень наяривал на гармошке что-то частушечное, а толстая деваха плясала под эту музыку, повизгивая, словно ее щекотали.

– Работай! – кричал ей парень с гармошкой.

И она работала вовсю.

Тут меня кто-то окликнул, я обернулся и увидел Толика. Вместе с отцом и матерью он расположился под деревом. На газете у них стояла начатая бутылка водки, бумажные стаканы, лежал толсто нарезанный хлеб, помидоры и колбаса.

– Иди к нам, – сказал Толик.

Я подошел. Отец Толика отодвинулся, освобождая мне место.

– Садись, Валерьян, попразднуем вместе.

– Меня там ждут, – сказал я.

– Подождут, – сказал отец Толика. – Посиди.

Я сел. Отец Толика был одет торжественно, в серый костюм. В боковом кармане у него торчали авторучка и носовой платок, сложенный треугольником. Я сел на траву. Дядя Федя налил полстакана водки и подвинул ко мне:

– Выпей маленько для праздника.

– Какой же сейчас праздник? – сказала мать Толика. – Сына в армию провожаешь.

– Все равно, раз люди пьют, – сказал он, – значит, можно считать, что праздник.

– А вы пить будете? – спросил я.

– Мы уже, – сказал Толик.

Он мог бы этого и не говорить, по его глазам было видно, что он «уже». Честно сказать, мне пить совсем не хотелось. Но отказаться было неудобно, я взял стакан и выпил залпом, а отец Толика смотрел на меня с явным любопытством: посмотрим, дескать, что ты за мужик и как это у тебя получается. А потом схватил разрезанный помидор и протянул мне. Я хотел выпить не поморщившись, но меня всего передернуло, и я быстро заел помидором.