Два товарища (сборник)

Он заметил, что опять написал слово «шапка» неосознанно. Разозлился на себя, шапку вычеркнул и вписал фуражку с выцветшим «крабом».

«Капитан Коломийцев стоял на штормовом ветру и придерживал рукой форменную фуражку с выцветшим «крабом».

Это было значительно лучше. Но одного капитана Ефиму было мало, надо было сразу же вводить в действие главного героя, который проходил как раз (зачем проходил, Ефим еще не придумал) мимо капитана Коломийцева.

«– Доктор! – окликнул его капитан.

– К вашим услугам, сэр! – весело откликнулся доктор и по привычке старого интеллигента приподнял шапку».

«Тьфу!» – сплюнул Ефим и в досаде хлопнул себя по колену. Да что ему дались эти шапки!

Он вынул и этот лист и собирался заправить следующий, когда раздался телефонный звонок.

– Слушай, – сказал Баранов, – я твою «Лавину» прочел, это гениально.

Такого Баранов еще никогда не говорил, Ефим просто опешил и не знал, что сказать. Впрочем, он тут же заподозрил, что в оценке содержится какой-то подвох, и переспросил Баранова, что он имеет в виду.

– Я имею в виду твой роман «Лавина», – повторил Баранов.

– Но ведь ты же двадцать минут назад сказал, что ты роман не читал.

– Двадцать минут назад я его не читал, а теперь прочел.

– Баранов, – застонал Ефим, – оставь меня в покое. Ты же знаешь, что я по утрам работаю. («В отличие от некоторых», – хотел добавить он, но не добавил.)

– Ну, смотри, как хочешь, – сказал Баранов. – Я хотел тебе высказать свое мнение… Дело в том, что роман талантливый…

Все-таки произнесенный эпитет звучал так заманчиво, что, даже предчувствуя каверзу, Ефим трубку не положил.

– Роман гениальный, но сильно затянут, – гнул свою линию Баранов.

– Почему же это затянут? – насторожился Ефим.

– Ну вот давай разберем. Возьмем самое начало: «День был жаркий. Савелий Моргунов сидел за столом и смотрел, как жирная муха бьется в стекло». Потрясающе!

– Ну да, это у меня неплохо получилось, – застеснявшись, признал Ефим.

– Не неплохо, – стоял на своем Баранов, – а потрясающе! Великолепно! Но слишком мрачно.

– Мрачно?

– Очень мрачно!

Эта оценка была приятна Ефиму, потому что в глубине души он всегда хотел написать что-нибудь мрачное, а может быть, даже непроходимое.

– Ужас как мрачно, – повторил Баранов. – Но на этом надо и кончать. И так все понятно. Лето в разгаре, солнце в зените, жара невыносимая, а окна закрыты. Савелий сидит, муха бьется в стекло, пробиться не может. Савелию жарко. Он изнывает. Он смотрит на муху и думает, что он вот так же, как эта муха, бессмысленно бьется в стекло. И ничего не выходит. А к тому же жара. Он сидит, потеет, а муха бьется в стекло. Кстати, он кто, этот Савелий?

– Прораб, – осторожно сказал Ефим.

– Так я и думал. Тем более все ясно. Жара стоит, муха бьется, прораб потеет. Материалов не хватает, рабочие перепились, начальство кроет матом, план горит, премии не будет. Прораб потеет, настроение мрачное, муха бьется в стекло. Он понимает, что жизнь не удалась, работа не клеится, начальство хамит, жена скандалит, сын колется, дочь проститутка.

– Что ты за глупости говоришь! – завизжал Ефим тонким от оскорбления голосом. – Кто колется? Кто проститутка? У меня нет никаких проституток.

– Да что ты расшумелся, – сказал Баранов. – Какая разница, кто у тебя есть, кого нет. Я так додумал, довообразил. Ты должен читателю доверять, оставить ему простор для фантазии. Зачем же ты пишешь шестьсот страниц, когда все ясно с первой строки?

– Ничего тебе не ясно! – закричал Ефим еще более тонко. – У меня вообще не бывает никаких наркоманов и никаких проституток. Я пишу только о хороших людях, а о плохих не пишу, они меня не интересуют. А прораб у меня вообще старый холостяк.

– А-а, педераст! – обрадовался Баранов. – Тогда другое дело. Тогда все приобретает другое значение. Он сидит, он потеет, муха бьется в стекло…

Ефим не выдержал, бросил трубку.

Он хотел опять вынести аппарат, но тот зазвонил у него в руках.

– Лысик, – зажурчала трубка Кукушиным голосом, – совсем забыла сказать, чтобы ты до обеда никуда не уходил. Из прачечной должны привезти белье.

– Хорошо, – сказал Ефим и стал ждать сигналов отбоя.

Его краткий ответ Кукушу удивил.

– Квитанция на столике перед зеркалом, – сказала она, чтобы услышать опять его голос и понять, что с ним.

– Хорошо.

– Лысик, – встревожилась Кукуша, – ты чем-то расстроен?

– Нет.

– Лысик, не свисти, – сказала Кукуша. – Я же слышу по твоему голосу, что ты не в себе. Что случилось?

Ефим всегда разговаривал с женой исключительно вежливо и даже заискивающе, но тут, возбужденный Барановым, разозлился.

– Ну что ты ко мне привязалась? – закричал он плачущим голосом. – Я тебе говорю – ничего не случилось. Все хорошо, все прекрасно. Савелий летает, муха потеет, в Литфонде шапки дают.

– Что? – удивилась Кукуша. – Лысик, ты, случаем, не чокнулся?

– Возможно. – Ефим так же быстро пришел в себя, как и вспылил: – Извини, это меня Баранов довел.

– Я так и думала. И что ж он тебе такого сказал?

– Да ничего, ничего, даже рассказывать неохота. Говорит, в Литфонде писателям будут шить шапки.

Кукуша заинтересовалась, и Ефим, уже успокоившись и улыбаясь, повторил то, что услышал от Баранова, – о распределении шапок по чинам: выдающимся – пыжиковые, известным – ондатровые, видным – из сурка…

– А мне, – сказал он, – из кролика.

– Почему это тебе из кролика? – строго спросила Кукуша.

Он опять, повторяя Баранова, сказал почему.

– Это глупости, – сказала Кукуша. – Баранову можно вообще ничего не давать, потому что он бездельник и алкаш. А ты – писатель работающий. Ты в командировки ездишь, тебе приходится встречаться с важными людьми, ты не можешь ходить в шапке из кролика.

– Да что ты разволновалась! Я и не хожу в кролике, ты знаешь, у меня есть хорошая шапка. Волчья.