Два веса, две мерки (Due pesi due misure)

— Дорогой доктор Каллигарис, — обратился он к своему генеральному директору, — мне на этот компьютер начхать. Перенасыщенность рынка или нехватка товаров, вывоз на экспорт или складирование, я все равно буду давать продукцию! И один из святых непременно окажет мне содействие. Есть время производить и время получать от правительства субсидии, не так ли? И потом в один прекрасный день я могу все это бросить, ясно вам?

В этот момент подошел доктор Гриффони, ведя гоночный велосипед из легчайших сплавов.

Один из инженеров отворил дверь, и сразу взорам всех открылся наклонный коридор.

Завод, службы и склады на всех этажах по приказанию Мильявакки положено было объезжать на велосипеде. Сам он в течение дня не раз объезжал так свои владения, чтобы повсюду успеть и заодно поразмять мышцы.

Он поднялся с кресла, хлопнул по плечу доктора Каллигариса, сел на велосипед и покатил к открытой двери. Немного спустя он зигзагом обогнул столы с пишущими машинками в одном из бюро, а затем, пригнувшись, помчался вверх по коридору в свой президентский кабинет. Подъехав к письменному столу, он оперся о него рукой. Глядя прямо в глаза синьорине Каластретти, своей особой секретарше, он сказал:

— Еще раз замечу, что болтаешь с Каллигарисом, плохо придется ему, да, пожалуй, и тебе. Видел, как вы вчера беседовали во дворе. Если этот павиан еще не оставил меня с носом, то наверняка собирается. Вот если ты выйдешь за него замуж — другое дело. Тогда все в порядке — рога ему наставлю я. Но чтобы он мне рога наставил, такого быть не может. Поняла?

Он объехал вокруг большущего стола, за которым обычно собирал доверенных лиц, и, неторопливо вертя педали, направился через раскрытую дверь к складу.

В коридорах служащие, завидев его, жались к стенкам. Мильявакка спустился на один лестничный марш, пересек двор и въехал в ангар, загроможденный ящиками. Он молча катил из одного цеха в другой, проверяя зорким оком, все ли на рабочих местах. Проезжая по длинному подземному переходу, он увидел идущую впереди молодую работницу. Начальник цеха догнал девушку, обнял ее за талию, нагнулся и поцеловал в шею. Тут Мильявакка, который было затормозил и удерживал велосипед на месте словно заправский трековый гонщик, рванулся вперед и, настигнув обоих, положил руку на плечо начальнику цеха.

— Есть время щупать девчонок и время работать, — сказал он.

Потом поехал дальше, взлетел на подъем, ведущий к столовой, где отведал супу.

Полчаса спустя он вернулся в свой кабинет и нашел там давно ожидавшего доктора Гриффони. Он отдал Гриффони велосипед, чтобы тот отвез его на место, а сам сел за стол. Тут же синьорина Каластретти встала и, закрыв дверь, протянула ему прибывшую тем временем почту.

— Целуй, — сказал Мильявакка, подставляя щеку.

Секретарша с достоинством наклонилась и торопливо его чмокнула.

Восемь лет назад Роза Каластретти, умная и порядочная девушка, пробыв несколько месяцев в серой массе машинисток, возвысилась до положения особой секретарши и любовницы Мильявакки. Не единственной — это она прекрасно знала, — но самой надежной и близкой и к тому же самой постоянной в нескончаемой веренице директорских жен, балерин и певичек.

Год назад к многочисленному гарему Мильявакки добавились сестры Лилли и Лолли Менатерра, часто сопровождавшие его в заграничных путешествиях под тем предлогом, что Лолли знала английский. Сестры, считавшие себя единым целым — настолько одна дополняла другую, — без тени ревности сменяли друг друга в постели Мильявакки, а тот был уверен, что за всю историю человечества достиг наивысшей свободы в любви. Лолли, кроме знания английского, разбиралась в живописи и руководила Мильяваккой при покупке картин старинных и современных художников. Лилли обожала классическую музыку и совершенствовала музыкальное образование Мильявакки, водя его на самые значительные концерты в Италии и за рубежом.

Великий предприниматель остро нуждался в более глубоких и благородных развлечениях, ведь окружавшая его действительность с каждым днем становилась все мрачнее и беспощаднее. Забастовки, трудности с экспортом, невыходы на работу, конкуренция японцев постепенно подрывали могущество его империи. И Мильявакка, обладавший даром предвидения, вступил в переговоры с американским концерном. Он задумал продать 45, а если понадобится, и 55 процентов акций своих предприятий, потеряв таким образом контрольный пакет. Зато вырученные доллары он надеялся вложить в американскую, немецкую и японскую промышленность.

Однажды вечером на своей вилле на берегу озера Комо, глядя на статую обнаженной Венеры работы Кановы и впервые не думая о том, сколько за нее заплачено, Мильявакка вдруг ощутил щемящую тоску. С ним были две его подруги, Лилли и Лолли, своим щебетом скрасившие ему послеобеденные часы. Но в какой-то момент девушки оставили его одного в гостиной, и от сгустившихся над озером сумерек, от высоких магнолий в саду, на фоне мрачного неба, от мертвенной белизны мраморной Венеры, словно бы излучавшей потусторонний свет, у Мильявакки сжалось сердце. Глядя сквозь оконные стекла, за которыми закатные блики сменились фиолетовой полутьмой, он почувствовал себя совсем одиноким перед наступающей ночью и впервые зримо представил свою смерть — она медленно, как волна на озере, захлестывает его.

За столом, сидя между двумя девушками, — ярко горели все лампы и канделябры — он отпустил слуг и заговорил, словно на Тайной вечере.

— Девочки, — сказал он, — дочки мои. Что-то во мне переменилось. Вот договорюсь с американцами, брошу все и уеду с вами жить во Францию. Я уже приглядел себе виллу графини де Буассоньер… всего в тридцати километрах от Парижа, в лесу у маленького озера. Бежать из этих мест, от рабочих, профсоюзов, дел, жены, семьи, от себя самого! Музыка, искусство, поэзия! Вот какой будет моя новая жизнь. А вы, мои красавицы, станете порхать вокруг меня, как два ангелочка. И никаких больше свинских утех. Ну, может, иногда, в виде исключения. В мире много иных радостей. Мы должны возноситься ввысь, все выше.

И он развел руки, как пингвин крылья.

Через несколько дней после этого интимного ужина он устроил на вилле большой званый обед.

По правую руку от него сидела жена, по левую — генеральный директор Каллигарис. Вдоль длинного стола вперемежку расположились спортивные деятели, друзья-промышленники, адвокат Траверсари, атташе японского посольства, Лилли и Лолли, особая секретарша Каластретти и несколько молодых жен его подчиненных, каждая из которых надеялась, что Мильявакка ее заметит и, может быть, даже возьмет в свой гарем. В глубине гостиной, на скамеечке высотой пятьдесят сантиметров, отдыхал маэстро Дзанетти, прислонив к правой ноге скрипку и положив руку на рояль.

Мильявакка полулежал в красном кресле, некоем подобии трона, на которое никто не осмеливался сесть даже ради шутки.

Повязав шею салфеткой, он поднял запыленную бутылку: слуга только что принес ее из погреба.

— Друзья, — возвестил он, — это «бароло» тысяча восемьсот восемьдесят девятого года! Увы, вино живет дольше людей. За этим столом сиживали гости и почище вас, но их я не потчевал таким редким вином. Жаль, что здесь нет моих сыновей. Они в Америке, а Дирче в Англии. Но все равно они в винах не разбираются. За ваше здоровье!