Двадцатые годы

— Ты мне лучше объясни, как ваша организация участвует в политической жизни страны?

Слава не понял:

— Разве изъятие хлебных излишков и ликвидация неграмотности не политика?

— Не прикидывайся младенцем!

У Шифрина сорвался голос, должно быть, он здорово намерзся.

— Есть хочешь? — спросил Слава.

— Хочу, — сказал Шифрин и хлюпнул носом. — Но прежде займемся делами. Ты можешь собрать волостной актив?

— Когда?

— Скажем, завтра?

— Ты в уме? — Слава снисходительно усмехнулся. — Оповестить, собраться… Зима! Клади неделю. Да и то…

Ссылка на зиму была убедительна.

— А где у вас больше комсомольцев? — Шифрин склонился над списками. — В Корсунском? Там кто секретарь — Сосняков? — Шифрин сам спрашивал и сам отвечал, он хорошо ориентировался в бумажках. — Можно на него положиться? Крепкий работник?

— Работник-то он крепкий, только злой очень, вечно всем недоволен.

— Говоришь, злой? — Шифрин повеселел. — Это хорошо! Значит, едем в Корсунское.

Он попросил добыть подводу, пойти обедать к Славе отказался, выпил в сторожке у Григория кружку несладкого морковного чаю с куском прогорклого хлеба и заторопился с отъездом.

Зимняя дорога, хочешь ты этого или не хочешь, сближает людей; лежа рядышком в розвальнях, укрытые одним тулупом, Слава и Шифрин невольно прижимались друг к другу. Возница дремал, лишь механически похлестывал лошаденку кнутиком, да шелестели по накатанному снегу полозья. Морозец пощипывал щеки.

Шифрин шмыгнул носом.

— Плохо.

— Что — плохо? — спросил Слава.

— Все плохо, — пожаловался Шифрин. — Нужно менять курс.

И опять Слава не понял:

— Какой курс?

— Не изображай из себя мальчика, — раздраженно буркнул Шифрин, все чаще шмыгая носом. — В Москве дискуссия. Слышал? Ленин хочет все тишком да молчком, а Лев Давыдыч вынес наболевшие вопросы на обсуждение всей партии…

Слава не сразу сообразил, что речь идет о Троцком, Шифрин называл его по имени-отчеству, точно тот был его близким знакомым.

— Рабочие бедствуют, крестьянство недовольно, интеллигенция отказывает Советской власти в доверии, — продолжал Шифрин. — А Ленин хочет превратить профсоюзы в школу коммунизма! Наоборот, их надо присоединить к государственному аппарату, установить военную дисциплину…

Тулуп плохо согревал Шифрина, его трясло мелкой дрожью, и он все плотнее прижимался к Ознобишину.

— Что-то я не понимаю, Давид, — примирительно сказал Слава. — Разве плохо учиться коммунизму?

— Эх ты, деревня! — пискнул Шифрин, высунув из-под тулупа сизый нос. — Всему верите, а надо доходить своим умом…

И он принялся перечислять: в Ростове бастуют рабочие, в Тамбове крестьянские волнения, в Карелии действуют белогвардейцы, а на Украине петлюровцы. Он называл фамилии и города, ссылался на газеты, факты, каждый по отдельности, выглядели убедительно, но Слава уловил в тоне Шифрина странную тенденциозность, — газеты рассказывают и о хорошем, и о плохом, однако стоит выбрать из газет сообщения об одних несчастных случаях, стоит нанизать эти несчастные случаи на веревочку змеиной мысли, как получается, что везде и всюду происходят лишь одни несчастные случаи, статистика — опасное оружие в руках предубежденного человека.

Слава оборвал Шифрина:

— А откуда тебе это известно?

— Из газет.

— Нет этого в газетах!

— Надо уметь читать…

Шифрин опять спрятал нос, но невнятное бормотание долго еще неслось из-под тулупа.

«Что он за человек? — размышлял Слава. — Состоял в чоновском отряде, собирался на фронт, вел себя как революционер, а теперь распространяет всякие обывательские слухи».

Ох уж эти слухи! В каком-то доме один сказал что-то про другого и передал третьему, слух пошел по деревне, переметнулся в города, а там…

И ведь все выдается за самое достоверное!

Слава сдернул с Шифрина тулуп.

— Послушай, Давид…

— Холодно!

— Собрание в Корсунском будем проводить?

— Угу.

— Вот ты и сделай доклад о том, что ты говорил.

— Об этом не всякому скажешь.

— Почему?

— Для того чтобы правильно оценить происходящее, нужно обладать достаточным кругозором.

— Но ты же ведь понятия не имеешь о ребятах в Корсунском?

На это ответа не последовало. Шифрин опять зарылся в тулуп.

Приехали в Корсунское в темноте.

— Зайдем в сельсовет, устроимся на ночевку, отогреемся…

Шифрин воспротивился.

— Где обычно устраиваются комсомольские собрания?

— В школе…

— Вот в школу и пойдем.

В школе темно, пусто, лишь в одном классе несколько учеников разучивают какую-то пьесу.

Шифрин как был, в шинели и шапке, прижался к теплым изразцам остывающей печки и велел вызвать Соснякова.

С ним Шифрин быстро нашел общий язык — все только о делах и ни о чем постороннем, договорились созвать комсомольцев с утра, вопрос один — «Текущий момент и задачи молодежи». Сосняков строго посмотрел на Ознобишина, они расходились и в оценке текущего момента, и в определении задачи, и в присутствии представителя губкомола Сосняков почувствовал себя во всеоружии.

На ночь Сосняков позвал приезжих к себе — «в тесноте, да не в обиде». Шифрину хотелось поближе познакомиться с Сосняковым, он принял приглашение.

«Задаст задачу матери, — подумал Слава, — живут тесно…»

— Подождите меня, я сейчас, вчера для учителей картошку привезли…

Вернулся с узлом. Одолжил картошки, догадался Слава.

Обиды не было, но тесноты было предостаточно, ужинали картошкой с солью, спали на полу, не раздеваясь, на соломе, принесенной Сосняковым со двора.

С Ознобишиным Шифрин говорил мало, он больше расспрашивал Соснякова, выяснял, чем тот живет и дышит.

Однако в душу Соснякова проникнуть не так-то легко, он не столько отвечал, сколько сам пытался определить, что это за птица прилетела из губкомола.

Спалось плохо. Всю ночь мать Соснякова вздыхала на печи, встала чуть свет, затопила печь, и тут же подняла сына и гостей, натолкла им картошки с кислым молоком и с облегчением выпроводила из хаты.

Село только просыпалось. В сизом небе подымался над трубами белый дым, резкий, обжигающий ветерок закручивал над сугробами поземку, белесый серп месяца еще виден.

Деятели юношеского движения поеживались со сна, в сером ватнике и солдатской папахе шагал несгибаемый Сосняков, торопливо шел в своем рыжем полушубке Ознобишин, и медленно, по-стариковски, волочил ноги Шифрин, то и дело поправляя съезжавшую на лоб шапку.

В школе уже топились печи. Оранжевые огни отражались в замерзших стеклах, желтели вымытые полы.

— Идите в зал, — сказал Сосняков. — Я зайду предупрежу Петра Демьяныча.

Петр Демьянович учительствовал в Корсунском много лет и, как только открыли в селе школу второй ступени, назначен был ее директором.