Две невесты Петра II

«Теперь-то вы натерпитесь всякого горя; эти люди необычайные; они с вами будут поступать, как с подлыми, никакого снисхождения от них не будет». Итак, мы все плакали, будто с родными расставались. По крайней мере, привыкли к нему; как ни худо было, да он нас знал в благополучии, так несколько совестно было ему сурово с нами поступать. Как исправились с судном, новый командир повёл нас на судно; процессия изрядная была, за нами толпа солдат идёт с ружьём, как за разбойниками. Я уже шла, вниз глаза опустив, не оглядывалась; смотрельщиков премножество по той улице, где нас ведут. Пришли мы к судну; я ужаснулась, как увидела, великая разница с прежним; от небрежения дали самое негодное, худое; так по имени нашему и судно! хотя бы на другой день пропасть; как мы тогда назывались арестанты, иного имени не было; — что уже в свете этого титула хуже? Такое нам и почтение! Всё судно из пазов доски вышли; насквозь дыры светятся; а хоть немножко ветер, так всё судно станет скрипеть; оно же чёрное, закоптелое, как работники раскладывали в нём огонь, так оно и осталось, самое негодное, никто бы в нём не поехал. Оно было отставное, определено на дрова; да как очень заторопили, не смели долго нас держать, какое случилось, такое и дали; а может быть, и нарочно приказано было, чтоб нас утопить; однако, как не воля Божья, доплыли до указанного места живы.

Принуждены были новому командиру покоряться; все способы искали, как бы его приласкать; не могли найти, да в ком и найти? Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком! Какой этот глупый офицер был: из крестьян, да заслужил чин капитанский; он думал о себе, что он очень великий человек, и, сколько можно, надобно нас жестоко содержать, как преступников. Ему казалось подло с нами и говорить; однако со всей своей спесью ходил к нам обедать. Изобразите это одно, сходственно ли с умным человеком, в чём он хаживал: епанча солдатская на одну рубашку да туфли на босу ногу, и так с нами сидит! Я была всех моложе и невоздержанна; не могу терпеть, чтоб не смеяться, видя такую смешную позитуру; он это видя, что я смеюсь, или то удалось ему приметить, говорит, смеясь: «Теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы с тобою сговорил!» Как мне ни горько было, только я старалась его больше ввести в разговор; только больше он мне ничего не сказал. Подумайте, кто нам командир был и кому были препоручены, чтоб он усмотрел, когда б мы что намерены были сделать. Чего они боялись? Чтоб мы не ушли? Ему ли смотреть? Нас не караул их держал, а держала нас невинность наша; думали, что со временем осмотрятся и возвратят нас в первое наше состояние. Притом же мешало много и фамилия очень велика была. Итак, мы с этим глупым командиром плыли целый месяц до того города, где нам жить...

Долгоруковы в Берёзове. Их гибель

После долгого и тяжёлого пути семья Долгоруковых прибыла в Берёзов. Их поместили в остроге, находившемся неподалёку от церкви Рождества Преев. Богородицы. В ограде острожного двора им был отведён маленький одноэтажный деревянный дом, ветхий и почти без мебели. Княгиня Наталья Борисовна с мужем, всегда обставленные хуже других членов семьи, поселились в небольшом сарае, разделённом внутри перегородкой. Наскоро им были поставлены туда две печи.

Посреди двора был прудик, где летом плавали утки и гуси, доставлявшие много развлеченья несчастным, особенно дочерям Алексея Григорьевича, не имевшим, кроме кормления птиц, никаких занятий.

Надзор за сосланными был поручен присланному с этой целью в Берёзов майору Семёну Петрову. Берёзовским воеводой был тогда некто Бобровский, добрейший человек, делавший всё возможное, чтобы облегчить положение заключённых. Под его влиянием и Петров смотрел сквозь пальцы на уклонения от суровой инструкции, присланной из столицы. Согласно инструкции, заключённых не разрешалось выпускать за ограду острога, кроме праздничных дней, когда их под вооружённым конвоем должны были водить в церковь. Им было запрещено сообщаться с кем бы то ни было; приказано было отнять бумагу и перья. Бобровский и Петров значительно облегчили надзор: позволили прогулки в городе, допускали гостей и даже позволяли иногда, Ивану особенно, посещать некоторых чиновников города. За всё это им пришлось жестоко поплатиться: впоследствии оба были сосланы.

Старая княгиня приехала в Берёзов совсем больная и умерла через несколько недель; её похоронили возле церкви Рождества Пр. Богородицы и над могилой поставили деревянную часовенку, сгоревшую в 1764 г. Князь Алексей Григорьевич в несчастье и ссылке стал невыносим; мучил придирками своих детей, особенно Ивана и княжну Екатерину Алексеевну; он часто упрекал их в том, что они не сумели вовремя заставить покойного государя написать завещание; что будь оно заявлено при жизни его, дело так легко нельзя было бы расстроить. Ивану, а иногда и княжне, приходилось терпеть от отца и побои.

В 1734 г. он умер и был похоронен возле жены. Фельдмаршала Долгорукова правительство вначале как будто щадило. Он был даже назначен сенатором. Положение его при дворе было неловкое, трудное, особенно для него, человека прямого, честного, не умевшего замалчивать правду. Императрица его не любила; Бирон ненавидел, придворные старательно избегали: чувствовалось, что гибель его близка. Нужен был предлог, и предлог нашёлся. Принц Людвиг Гессен-Гамбургский, бывший тогда на русской службе, человек очень сомнительной репутации и признанный шпион, донёс в декабре 1731 г. на старого фельдмаршала. В присутствии нескольких лиц фельдмаршал будто бы оскорбительно отзывался об императрице. Этого было достаточно. Фельдмаршала и его жену немедленно арестовали. В доносе были также названы лица, слышавшие оскорбительные речи фельдмаршала: это были племянник его, князь Георгий Юрьевич Долгоруков, гвардии капитан, князь Алексей Барятинский, и Георгий Столетов, гвардейский офицер. Они были арестованы; этих трёх при допросе пытали. Сенат и генералитет были созваны, чтобы вести судебное дело; с характерной угодливостью они всем вынесли смертный приговор. Императрица смягчила наказание: фельдмаршал и его жена были приговорены к заключению в Шлиссельбургской крепости; имущество их конфисковано. Им было, однако, разрешено жить в Иван-Городе (около Нарвы) под караулом капральства солдат. У остальных имущество было тоже конфисковано, и их самих сослали на вечную каторгу в Сибирь: князья Долгоруков [60] и Барятинский попали в Охотск, Столетов [61] — в Нерчинск. Князь Михаил Владимирович, брат фельдмаршала, назначенный вначале губернатором в Астрахань, затем сосланный одновременно с семьёй князя Алексея Григорьевича в одну из отдалённых своих деревень, пожалованный вскоре по ходатайству фельдмаршала и назначенный губернатором в Казань, теперь был лишён должности и вновь сослан в дальнее поместье. У него было три сына: Сергей, 36 лет, Александр 17 и Василий 9 лет (впоследствии Долгоруков Крымский). Сергей, генерал-майор, был отставлен от службы и сослан в деревню; Александр разжалован в солдаты, без права производства, а Василию воспрещено учиться даже грамоте, предписано с 15 лет служить рядовым всю жизнь. При осаде Очакова он отличился, и фельдмаршал Миних, свидетель его храбрости, не зная его имени, тут же произвёл его в офицеры. Узнав, что это Долгоруков, который был лишён права производства, фельдмаршал воскликнул: «Миних никогда не лгал! Я ему объявил, что он произведён, и он останется офицером!» Благодаря запрещению учиться, к которому он был приговорён, князь Василий Михайлович был почти безграмотен и едва мог подписать своё имя. Позже, когда он был московским генерал-губернатором, ставя свою резолюцию на бумагах, он делал самые невероятные ошибки. Его правитель канцелярии, Василий Степанович Попов, говаривал ему: «Ваше сиятельство сделали ошибку в этом слове», — Долгоруков бросал перо и с досадой говорил: «Вы даже и перьев очинить не умеете!»

60

Князя Г. Ю. Долгорукова императрица Елизавета вернула из ссылки и произвела в генерал-майоры.

61

Несчастный Столетов, сосланный в Нерчинск, как-то там в пьяном виде проговорился об каком-то своём разговоре в Петербурге со своим деверем, мундшенком двора, Сергеем Нестеровым, гофмейстером Елагиным и князем Михаилом Белосельским. Этого было достаточно, чтобы Столетова вернули в Петербург, где он был передан тайной канцелярии, подвергнут страшной пытке и обезглавлен.

Сестру его, тоже Нестерову, наказывали кнутом нещадно и сослали с мужем в Оренбург. Елагин тоже посажен в тюрьму; Белосельский сослан в Оренбург. Елагин и Белосельский были возвращены из ссылки лишь Елизаветой Петровной.

Князь Дмитрий Михайлович Голицын, руководитель верховников, был вначале, казалось, в милости у Бирона и немецкой партии. Назначенный сенатором, он редко бывал в заседаниях, и когда столица в 1732 г. была окончательно перенесена в Петербург, он остался в Москве.

Он проводил большую часть года в своём подмосковном поместье Архангельском (теперь принадлежит князьям Юсуповым); там он собрал великолепную библиотеку (около 7 тысяч томов) и старательно держался вдали от двора. Но Бирону во что бы то ни стало хотелось избавиться от этого предприимчивого и умного старика. Я рассказывал уже, что зять князя Дмитрия Михайловича, Константин Кантемир, выиграл процесс о своём наследстве. Антиоха Кантемира научили поднять дело вновь и принести жалобу императрице. Это было в 1737 г. — старого князя посадили в Шлиссельбургскую крепость, где он и умер в следующем году, в апреле. Его второй сын, Алексей, избежал ссылки благодаря своим связям с Салтыковыми; старший, Сергей, был сначала оставлен на своём посту в Берлине, затем послан губернатором в Казань, где был убит молнией 1-го июля 1738 г., вскоре после смерти отца. Князь Дмитрий Михайлович перенёс несчастье с твёрдостью, мужеством и тем достоинством, которое всю жизнь было его отличительной чертой. Его политические заблуждения и олигархические тенденции не могут умалить чувства уважения, которое внушает этот большой человек, гордый, независимый среди моря человеческой низости, так энергично стремившийся к достижению личной независимости, которой большая часть его современников, равных ему по положению и рождению, не знали цены, привыкнув пресмыкаться в рабстве, унаследованном ими от отцов и завещанном потомкам, которые пресмыкаются и по сию пору [62] .

62

Один из пострадавших был ещё князь Александр Андреевич Черкасский. В 1734 г. он был смоленским губернатором; пост, замещаемый в то время с большим выбором, так как, ввиду близости Смоленска к польской границе и постоянных сношений с ближайшими польскими провинциями, на губернаторе лежала не только административная, но и политическая ответственность. Такой большой барин, как Черкасский, независимый и очень богатый (у него было более 40 000 душ), не мог, разумеется, не тяготиться игом деспотизма, не мог не сравнивать своего положения с независимым положением польских магнатов и не чувствовать себя возмущённым и оскорблённым беззакониями бироновского режима. С другой стороны, его огромное состояние было слишком соблазнительно для придворных, умышленно вызывавших ссылки и конфискации, в надежде извлечь из них личную выгоду. В царствование Анны Иоанновны правительство проявляло невероятную жестокость при взимании недоимок с народа. Черкасский как губернатор должен был поступать, как того требовал общий режим, и делал это с явным отвращением. Он имел неосторожность говорить откровенно о дурном влиянии окружавших на императрицу, и раз сказал, что было бы, пожалуй, лучше, если бы в своё время выбрали маленького принца Голштинского и назначили регентшей цесаревну Елизавету. Этого было совершенно достаточно, чтобы Черкасский был обвинён в учинении заговора с целью возвести на престол принца Голштинского. При обыске у него нашли письма, полученные им из Польши от друзей; в этой переписке, чисто личной, интимного характера, откровенно обсуждалось печальное состояние России, говорилось об ужасе положения независимых и порядочных людей, вынужденных терпеть обиды и оскорбления от такого негодяя, как Бирон; Бирона в этих письмах не щадили. Несчастного Черкасского пытали в тайной канцелярии, конфисковали все его состояние и самого сослали в Сибирь. По восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны он был возвращён, произведён в генерал-поручики, назначен гофмаршалом, пожалован орденом Св. Александра Невского. Это были жалкие награды для человека его положения после перенесённых им потерь. Из состояния его ему вернули очень немногое: только те поместья, которые ещё не были подарены другим; за невозвращённые он получил самую ничтожную плату. Лишнее доказательство, что заговора не существовало: в противном случае награды были бы иные. Он умер в 1749 г. Князя Александра Андреевича Черкасского не следует смешивать с князем Александром Михайловичем Черкасским, способствовал восстановлению самодержавия в 1730 г. и впоследствии при Анне Иоанновне был кабинет-министром (см. ниже VIII глава). Оба они принадлежали к различным ветвям рода Черкасских.

Мой прапрадед Сергей Петрович Долгоруков не играл никакой роли в описываемых событиях: по отношению к нему и его жене ограничились поэтому только ссылкой их в деревню.

Перед их отъездом из Москвы Анна Иоанновна велела призвать мою прапрабабку и стала упрекать её за принятие католицизма. (Императрица приняла её в фрейлинской комнате, смежной со своим кабинетом). Когда княгиня нагнулась, чтобы, согласно этикету, поцеловать государыне руку, та дала ей сильнейшую пощёчину, осыпала ругательствами и закончила аудиенцию словами: «Пошла вон, мерзавка!»

Аббат Жюбе, духовник моей прапрабабки, так же, как и её горничная, фанатичная католичка, были изгнаны из России.

Герцог де Лириа, поняв, что положение его опасно, выразил своему двору желание быть отозванным и уехал через полгода по восшествии Анны Иоанновны на престол.

Но несчастья семьи Долгоруковых не пришли ещё к концу. Как это часто бывает, счастливый случай был причиной ужасающей катастрофы.

Хитрый и ловкий барон Шафиров выхлопотал у Бирона разрешение своему зятю Сергею Долгорукову вернуться из ссылки (тот был сослан в деревню). Обсуждался даже вопрос об одном дипломатическом назначении для князя Сергея Григорьевича. Но Остерман, ненавидевший Шафирова и опасавшийся его возрастающего влияния, Ушаков [63] — враг Долгоруковых, боявшийся их мести, наконец, Волынский, быстро сделавшийся влиятельным лицом и боявшийся усиливающегося значения Шафирова, — все соединились, чтобы убедить Бирона, что нет ничего опаснее, как вернуть семью, причиной несчастий которой был он сам, Бирон; ему указали на неотложную необходимость покончить навсегда с Долгоруковыми. Начальник тайной канцелярии Ушаков обещал доставить ему для этого необходимый предлог.

63

Ушаковикнязь Юсупов были назначены, чтобы произвести обыску Долгоруковых.

После смерти отца и матери в Берёзове князь Иван стал главой семьи; поведение его не могло внушить уважения к нему ни близких, ни чужих. Несчастье поднимает сильную душу, очищает её, но оно совершенно разрушает волю слабого, дюжинного человека; оно принижает и развращает его ещё больше. Князь Иван пил, небрежно относился к жене; проводил дни в пьянстве с мелкими чиновниками, попами и купцами Берёзова. Кроткой Наталье Борисовне бывало очень тяжело ладить с золовками, надменными, капризными, требовательными. Младшие братья Ивана Алексеевича, глупые и грубые, не были способны оценить его жену, которой жизнь стала настоящей мукой. Душевно одинокая, среди семьи, которой она всем пожертвовала, терпящая постоянные мелкие обиды от золовок, заброшенная мужем, — она находила утешение только в своих крошечных детях; у неё было два мальчика Михаил и Дмитрий [64] ; она сама их кормила, несмотря на слабое здоровье своё, так как нанять кормилицу правительство ей не разрешило.

64

Дмитрий родился позже, уже после того, как князя Ивана разлучили с семьёй и увезли на казнь в Новгород.

В Берёзове княжна Екатерина Алексеевна опустилась; она вошла в связь с поручиком гарнизона, неким Овцыным, одним из собутыльников князя Ивана [65] . Среди последних появлялся иногда один подьячий из Тобольска, Осип Тишин, приезжавший в Берёзов по делам службы. Как-то раз, в пьяном виде, Тишин позволил себе по отношению к княжне какую-то непристойность. Овцын с товарищем своим Яковом Лихачёвым и ещё одним обывателем Берёзова, Кашперовым, избили Тишина. Тот поклялся отомстить.

65

Сплетня, не обоснованная ни одним сколько-нибудь достоверным свидетельством, и выросшая, по всем вероятиям, на том факте, что когда доносчик Тишин оскорбил княжну, имевшую несчастье понравиться ему, своими объяснениями, она пожаловалась князю Ивану, с которым был близок поручик Овцын. Овцын побил Тишина. Для последнего этого было достаточно, чтобы увидеть в Овцыне счастливого соперника. Овцын был очень образованный по своему времени человек. Разжалованный за дружбу с Долгоруковым в матросы, он участвовал в экспедиции Беринга, в 1741 г. Получил снова офицерский чин; в 1757 г. он уже командовал судами на Балтийском море. Ему принадлежит подробное описание Обской губы и Енисейского залива.