Две повести о тайнах истории

Каких же данных не хватало для воссоздания истории Новгорода? Он не был белым пятном в истории нашей родины — наоборот, едва ли о каком-нибудь другом нашем городе было у историков так много и столь точных сведений, как именно о нем. Во-первых, древние новгородцы сами вели летописи, и последние дошли до нас. Во-вторых, о Новгороде много и часто писали его современники. В-третьих, сохранилось подавляющее большинство новгородских церквей, а ведь архитектура всегда повествует об очень многом; сохранились и некоторые гражданские сооружения. Наконец, сохранились бесценные памятники новгородского искусства, — и здесь надо начать с росписи в храмах и икон. А иконы писали на сюжеты не только духовные, но и на исторические — в частности связанные с историей Новгорода.

Все эти материалы постоянно находились в поле зрения отечественных историков. Интерес к Новгороду почти никогда не ослабевал. Это объяснялось рядом причин. В первую очередь, выдающимся значением города для судеб нашей родины на протяжении ряда столетий: ведь вместе с Киевом Новгород был крупнейшим центром, возглавившим государственное объединение восточнославянских племен. Естественный центр большой округи, населенной в основном племенами приильменских словен, он лежал на важнейших торговых путях: на пути на восток — к Волге, а затем далее к Средней Азии и Багдаду; и на другом знаменитом пути: «из варяг в греки». Причем путь «из варяг в греки» не был только или даже преимущественно транзитной трассой, как это может показаться по его названию. «Варяги» и «греки» были лишь конечные пункты его, а сам он был путем русским и пролегал из Руси и к тем и к другим. По нему шли в Константинополь, мировой торговый центр своего времени, русские меха, кожи, сало, мед, пенька, лен, воск, рабы, которых захватывали во время нескончаемых войн. Обратно суда возвращались нагруженные драгоценными восточными тканями, заморскими плодами, вроде грецких орехов, имбиря, и другими предметами роскоши.

Путь был настолько оживленным, а господство русских на Черном море настолько прочным, что за последним у византийцев вообще укрепилось название Русского моря.

Новгород возник в узловом пункте этого великого торгового пути.

Веками не изгладились из народной памяти победы новгородского князя Александра над шведами на Неве в 1240 году, в то время, когда на Руси бушевало татарское нашествие, как и разгром, учиненный псам-рыцарям два года спустя на льду Чудского озера — Ледовое побоище. Неколебимой стеной стояли новгородские рати, обороняя родину с запада.

В лихолетье татарского ига Новгород еще приумножил свою славу. Он оставался единственным на Руси большим городом, который сохранил фактическую независимость от татар и где продолжала развиваться русская культура.

Постоянно привлекало взоры к истории Новгорода его государственное устройство. Он отличался от других городов Руси тем, что в пору своего расцвета был не княжеским владением, а республикой. Правда, это была республика феодально-аристократическая, и решающее слово в ее делах принадлежало не народу, а землевладельцам-боярам и купеческой верхушке. Но тем не менее и такая республиканская форма государственного управления предоставляла простому народу все же больше прав, чем власть княжеская. Не считаться с народом в Новгороде было трудно. И оттого простой народ Новгорода держался за вече: в его глазах оно неизменно оставалось олицетворением его фактической власти еще с тех времен, когда никакой боярин и толстосум не могли навязать вечу свою волю.

Эта особенность истории Новгорода, к слову сказать, чрезвычайно привлекала к нему сочувственные взоры русских революционеров, начиная с Радищева и Рылеева. Могли ли не отозваться их сердца на такое, например, народное сказание, которым отмечена судьба новгородского вечевого колокола. Когда Иван III, борясь за объединение Руси в единое централизованное государство, положил конец самостоятельности Новгорода, он приказал вырвать вечевому колоколу язык, а самого его спустить наземь и под стражей доставить в Москву. Но колокол не покорился! Сказание повествует: хотя его крепко-накрепко привязали к саням, на которых везли из родного города, он спрыгнул в валдайских горах с саней и разбился, рассыпался на тысячи валдайских колокольчиков, все равно продолжая звенеть и прославлять народную свободу…

Говорить о слабом знании историками основных этапов развития Новгорода, понятно, не приходится. Но может ли в таком случае помочь в чем-нибудь существенном археология? Нужны ли вообще дорогостоящие археологические раскопки в городах, подобных Новгороду? Что они дадут? И не разумнее ли обратить средства, поглощаемые ими, на другие изыскания — в первую очередь на освещение тех времен, люди которых не оставили после себя никаких письменных памятников? Вот их-то историю, волей-неволей, восстанавливаешь исключительно по извлекаемым из земли орудиям труда и предметам быта и культа. А для городов, существовавших в то время, когда люди уже вели летописи, пожалуй, достаточно одних письменных источников?

Но, оказывается, нет, недостаточно…

Даже если бы в нашем распоряжении очутились всеписьменные памятники какого-нибудь древнего города, все равно они умолчали бы о многом. Об одном — потому, что некоторые вещи, неизвестные нам, представлялись современникам обычными, и они никогда не упоминали их особо. О другом — потому, что упоминать об этом было запрещено. Что-нибудь третье описывали расплывчато и невнятно по той причине, что не могли составить себе ясного представления об этом, и нам сейчас просто не догадаться, что имелось в виду.

А кроме всего прочего, мы никогда не располагаем всеми (или хотя бы всеми важнейшими) письменными памятниками, относящимися к тому или иному древнему городу. Ведь никто не сохранял эти документы в специальных архивах и книгохранилищах для того, чтобы мы, потомки, получили их в неприкосновенности. В архивах сберегали документы определенные: государственные договоры, писаные законы, всякого рода жалованные грамоты, особо важную государственную переписку: послания царей и князей и т. п. Конечно, когда их удается разыскать, это дает историку весьма много. Но — не все. Всего богатства жизни эти документы не исчерпывают. Сколько существовало записей современников на различные другие — и отнюдь не менее интересные для нас — темы, сколько книг! И сколько важного мы бы могли извлечь из них!

С другой стороны, совсем не всегда в письменных памятниках прошлого, которые сохранились, истинная картина изображаемого воссоздана с достоверностью. Сплошь и рядом действительность в них искажена, притом преднамеренно. Когда, например, мы теперь находим высеченный на камне по приказу урартского царя Сардура I титул его, гласящий: «Я, царь великий, царь могучий, царь вселенной, царь царей», то знаем, что Сардур преувеличивал свою власть не по неведению, а с определенным умыслом. Титул его, как сказали бы мы сегодня, был саморекламой. Сардуру отлично было известно о существовании разных стран, на которые власть его не распространялась, и, следовательно, отлично известно, что он не «царь вселенной». Но ему было выгодно внушать своим подданным и всем завоеванным народам мысль о беспредельном могуществе их повелителя, чтобы они не пытались восставать против него. Прославлению своего могущества не только в веках, но прежде всего в собственное время служила торжественная надпись Сардура на мемориальном камне.

Можем ли мы, опираясь только на то, что урартский царь распорядился сам написать о себе, восстановить подлинную картину отношений разных государств древнего Востока? Нет!

Поэтому, с точки зрения достоверности изображения эпохи, какой-нибудь обиходный предмет материальной культуры, найденный к тому же в типичном для него окружении других вещей, — рядовое, массовое, будничное орудие труда, — или бытовая утварь, или остатки жилища расскажут о простых людях, пользовавшихся этими вещами и творивших историю куда добросовестней, чем почти любое письменное свидетельство современников. Допустим, дубильный чан, обнаруженный в избе, где раскопали также заготовки сапог, поведает нам о том, что сапожное ремесло не было еще отделено от кожевенного, а это, в свою очередь, говорит о сравнительно невысоком развитии товарно-денежных отношений. Потому что, когда сапожник начинает работать исключительно на рынок, он перестает заниматься выделкой кож, он специализируется во все более узкой отрасли ремесла: только это может обеспечить ему наибольшую производительность труда.

Но ведь все это уже повествует нам об общественном строе, в котором жил человек, вещи которого мы извлекли из земли, а не только о самих вещах!

Еще лучше, когда немой рассказ вещей удается сопоставить с письменными показаниями современников. Записи наталкивают на то, где искать недостающие для полноты картины вещи; а вещи, в свою очередь, помогают проверять точность и значительность записей. Все это вместе дает ответ на то, каковы взаимоотношения археологии с другими разделами исторической науки. Археологические раскопки и изучение прошлого по письменным источникам взаимодополняют, а не взаимоисключают друг друга, и цель их едина: восстановление подлинной истории народов, раскрытие самого главного в ней. Ведь главное — труд создавших всё и вся народных масс, а совсем не одни деяния царей и полководцев, как это изображают их жизнеописания! Жизнеописание-то составлялось обычно по их собственному заказу, и что там упоминать о народных массах! О них там упоминают, как правило, или когда они восставали (цари никогда не упускали случая поставить усмирение народных масс себе в заслугу), или когда их покоряли, — этим цари тоже похвалялись всегда. Но всего этого мало для восстановления истинной истории народов, то есть раньше всего — трудящихся масс. И в этом именно археология может оказать неоценимую помощь.