Две силы
Шрифт:
– Очень интересно. А ну-ка, расскажите.
Товарищ Чикваидзе покаялся во всем. И как он попал в трактир “Красный закусон”, и как его оттуда выкатил заведующий трактиром, и как он очутился в доме товарища Гололобова, и как дождь шёл, и что было выпито, и как Серафима Павловна появилась во всеоружии своих женских прелестей, а также и в том, как плотно и основательно Серафима Павловна присосалась к комнате, к столу и к ложу товарища Чикваидзе. Словом, товарищ Чикваидзе выложил всё, включая сюда и свои сомнения относительно аппарата рычагов, неопытности и прочего.
В вопросах
– А что вы знаете о Дуньке? И об её отце?
– Панатыя нэ имэю.
– Н-да, понятия у вас, товарищ Чикваидзе, не много.
– А откуда взять?
– Это верно. И взять неоткуда… Так вот что, товарищ Чикваидзе. Вы свободны. Товарища Гололобову вам придется ещё некоторое время потерпеть. Кстати, вы знаете, что она ранена?
– Знаю. Мало ранена.
– Ну, мало ли, много ли – это вопрос вкуса. Так вот, считайте себя прикомандированным к товарищу Гололобовой. В качестве сексота. Будете докладывать мне обо всём, что заметите, я вам потом скажу, что именно. Вот вам пропуск. Можете идти.
Товарищ Чикваидзе, шатаясь, вышел из кабинета. Хотел было пойти в комендатуру получить отобранные при аресте вещи и документы, но потом махнул рукой. Успеется. Дома был ещё литр водки, и ещё не было Серафимы.
В комнате ещё не успел выветриться противный запах товарища Гололобовой, но был литр, была закуска и была кровать. В данный момент товарищу Чикваидзе не было нужно больше ничего.
НЕТ СТЁПКЕ ПОКОЮ
Утро выдалось холодное, сумрачное, плаксивое. Туман крупными холодными слезами оседал на каждом листике и на каждой травинке. Костёр давно уже догорел и только позолой тлели какие-то угольки. Федя проснулся первым и своими кузнечными мехами стал раздувать оставшийся жар. Кузнечные мехи оказали свое действие – весело вспыхнули первые огоньки, разгоняя утренний полумрак и утреннюю сырость. Постепенно стали просыпаться и остальные участники каравана. Потапыч, потягиваясь и зевая, удостоверился в том, что все его спутники, кроме Феди, спят, и нравоучительным тоном сказал Феде:
– Ну, как раз время опохмелиться.
Федя насмешливо хмыкнул. Потапыч, не вставая со своего ложа, протянул руку к своему вьюку, достал из него очередную жестяную бутылку, но был пойман на месте преступления.
– Ты что-ж, как барин, один пьёшь? Дай-ка, брат, и мне стакашку, в горле что-то скребёт, вишь, какая сырость.
Потапыч подозрительно посмотрел на ещё спящих Светлова и Еремея и поспешно нацедил по кружечке себе и Стёпке. Оба заговорщика хлопнули по стопке. Стёпка осмотрел спящих и таинственным тоном оказал:
– Ну, есть время и ещё по стакашке.
Время, действительно, нашлось. Но Еремей стал что-то поворачиваться с боку на бок, и Потапыч не без сожаления запрятал бутылку в соответствующее ей место. Еремей проснулся,
сел, и, осмотревшись кругом, сказал:– А погода-то собачья!
– Ничего, – утешил его Стёпка, – потом разойдётся.
Валерий Михайлович поднялся последним, когда костёр пылал уже во всю свою мощность и на нём уже жарилась очередная баранина и кипел чайник. Стёпка презрительно и обжигая губы, хлебал бесполезную жидкость. Еремей делал вид, что он может съесть целую баранью ногу, впрочем, это был не только вид.
– Теперь торопиться нам нечего, – сказал Еремей. – Погони, как вы говорите, значит, не будет, а кони притомились, вьюки-то у нас вон какие.
– Так что, Валерий Михайлович, – оказал Стёпка. – Очень уж мне Лыску жалко.
– Какой это Лыска?
– Конь. Спёртый. Вот от тех красноармейцев, которых вы там перехлопали.
– А что с ним?
– Да, вот, вместе по тайге ходили. Пока на этих чёртовых ангелов не напоролись, что с неба падают. Так Лыску-то я бросил, верстов отсюда, надо полагать, десять.
– Подберёт его кто-нибудь.
– А кто? Волки заедят, и всё!
– Вы это, собственно, к чему клоните?
– Ты что, с ума слез, – вмешался Еремей. – Тут у нас коней, сколько хочешь.
– А я тебе скажу, – отпарировал Стёпка, – баб тут тоже сколько хочешь, а жена-то твоя одна? А? Что, неправда?
– Бросьте вы эту затею, – сказал Валерий Михайлович.
– Это как прикажете. Только Лыско – конь больно душевный. Что ему ни расскажешь, всё понимает.
– И всему верит? – усмехнулся Валерий Михайлович.
– А почему ему не верить? Что, я разве вру? Только вы вот одними словами говорите, а я другими.
– Брось, – сказал Еремей.
– А тебе-то, папаша, что? Верстов десять, а ноги у меня волчьи. Назад – на коне. А вы тут пока навьючивать будете, да и ход-то у вас шагом, к полудню я вас и догоню.
– Вы, Стёпка, ни коня не найдёте, ни нас не разыщете.
– Это почему же так? Коня я знаю, где оставил. А ваш след – слепому ясно, столько коней, да ещё с вьюками, Господи Боже, что я первый день в тайге-то?
– Я знаю, в чём дело, – охрипшим голосом сказал Потапыч, – водка там у него во вьюке.
– Я, браток, про твой вьюк молчу, так ты уж и моего не обыскивай. Нет, вот как перед Истинным, очень душевный конь. Такая, можно сказать, интеллигентная животная. Очень мы с ним счастливо жили. Да и вещи есть там, вот из этого самого портфеля кое-что…
– Какие вещи? – заинтересовался Валерий Михайлович.
– Всякие. Бинокль там, бумаги какие-то. – Стёпка искоса посмотрел на Светлова, какое действие произведёт на него упоминание о бумагах.
– Тут вот ещё такое дело, Валерий Михайлович, – сказал Еремей, – тут по дороге отшельник один живет.
– Какой отшельник?
– Не знаю, зовут Петром. Святой жизни человек. Прозорливец. Мы когда за вами ехали, проехали мимо, времени не было. А теперь время у нас есть, ну, потеряем полдня-день…
– Вы у него бывали уже?
– Что-то года с два тому назад. Очень душу облегчает. Из образованных он, не из простых, то ли из Питера, то ли из Москвы…
– Ну, что-ж, заедем, – сказал Валерий Михайлович.