Две жизни. Часть 4

Он улыбнулся нам с особенной, ему одному свойственной снисходительной ласковостью, взял каждого из нас за руку и повёл по направлению к туманному облаку. Облако теперь тоже изменило свой вид: оно стало прозрачным, и по всем направлениям в нём летали рубиновые звёздочки. Они то складывались в причудливые фигуры, то вытягивались как бы в ряды строчек. Зрелище было очаровательное. Но я понял, что это не просто красивое зрелище, но ещё и запечатлённые в пространстве изречения, которые я не смог бы прочитать, а Андреева их читала чётко, быстро и точно. Теперь наши роли поменялись – не я мог помочь ей, а она мне.

Подведя нас к самому облаку, старец остановился, ещё раз нам улыбнулся и, обращаясь к Андреевой, сказал:

– Помоги младшему брату разобрать язык огня, как он помогал тебе сдерживать огонь твоего сердца. Подождите оба здесь, вас позовут, когда будет можно. – Он оставил нас и скрылся за облаком, которое вблизи было гораздо плотнее, чем казалось издали.

– Слушайте, Лёвушка, я читаю знаки огня, – сказала мне Наталия Владимировна и произнесла:

«Над великими событиями рождения и смерти нет ничьей власти, кроме власти самого человека. Нет жесткого предела, положенного извне, для часа смерти. Нет и силы, выбрасывающей дух человека обратно в земной мир. Закономерным действием воли самого живущего на земле или в иных планах совершается воплощение или развоплощение.

Природа телесных или духовных материй каждого движется по кругам того труда, что сам человек выстроил в веках. Нет внезапных переходов, какими кажутся людям события земных жизней, проходящие перед их глазами. Всё течёт закономерно по кругам, а не по ломаным линиям. Но только знающему открывается полный Свет, в котором он видит все звенья своего и чужих путей.

Величие и смысл жизни и смерти состоит не в видимых телесными очами фактах, но в силе тех потоков любви, которые может человек из себя излить или в себя вобрать».

Рубиновые звёздочки перестали кружиться. Мы стояли молча, исполненные благоговения, думая о том огромном человеке, который лежал за облаком. Мы старались излить из себя всю любовь, которая жила в нас, ему в помощь.

Время как бы перестало для меня существовать. Я ощущал снова полное блаженство, радостное состояние. Близкое присутствие Флорентийца настолько объединяло его со всем моим существом, что я не мог различить, где был «я» и где «не я». Я весь слился с моим обожаемым другом. Во мне вдруг появилось ни разу до этого не испытанное мужество. Я почувствовал уверенность и радость оттого, что буду в силах передавать другим помощь Флорентийца так, как Он этого захочет, и стал абсолютно спокойным. Я понял на деле, что значат слова: «забыть о себе и думать о других». И не менее ясно понял я, что такое «освобождённость». Ничто личное теперь не давило на меня. Я был совершенно свободен от всякого личного восприятия текущих событий и по-новому видел и понимал жизненные пути людей.

Я не удивлялся и не сравнивал откровения этой ночи ни с какими другими событиями, свидетелем которых был раньше. Я благоговел перед новыми открывшимися мне страницами труда высоких Светлых Братьев и радостно присоединял все свои силы к их труду.

К нам подошёл Иллофиллион. Облако рассеялось полностью. Картина за ним резко изменилась в сравнении с той, которую мы видели вначале. Огромный, похожий на Дартана человек не лежал теперь на полу, а стоял рядом с Рассулом, присутствия которого я не мог себе объяснить, простившись с ним так недавно в пустыне. Дартан держал в руках тяжёлую цепь с амулетом, принадлежавшим своему двойнику, и пристально смотрел ему в глаза.

Видя их обоих рядом, я ещё раз убедился в их разительном сходстве, только двойник Рассула был чуть поменьше ростом и волосы его были немного темнее. Несомненно, это были близнецы. Но я понял, почему мне показалось сначала, что человек этот лишь напоминал Дартана. Злобное выражение лица этого великана, его глаза, мечущие молнии, и всё его возбуждённое поведение очень нарушали сходство с Дартаном, лицо которого в первые минуты знакомства показалось мне каменным. Когда же я присмотрелся к Дартану, то увидел, что его лицо хранит твёрдое спокойствие и печаль. Из Великих Братьев теперь я видел только Али, Раданду и Флорентийца. Иллофиллион подвёл нас ближе к ним и поставил между Али и собой.

– Друг мой, мой бедный брат, – снова заговорил Раданда. – Я всем сердцем прощаю тебе всё то оскорбительное, что ты говорил здесь обо мне. Ты не повинен в том, что не можешь видеть иначе, потому что страсти заполонили тебя и закрыли твоё духовное видение. А разве может понимать что-либо человек, если смотрит на дела и вещи одними телесными глазами? Всё, всё я прощаю тебе и молю Великую Мать и всех её служителей защитить и помиловать тебя от всех печальных последствий, которые ты вызвал к жизни за годы пребывания здесь.

Не ты виновен, что я проявил слабость и допустил своей излишней добротой разлад в тебе. Я должен был своею строгостью защитить тебя и установить для тебя внешнюю дисциплину, видя, что ты не способен достичь самодисциплины. Я же всё верил и надеялся, что, живя в полной свободе, в атмосфере мира и любви, ты найдёшь путь к самодисциплине легче и проще. Я ошибся и не выполнил приказания Али быть с тобой строгим. Я виновен. Да будет твой грех на мне перед лицом Великой Жизни. Я ответствен за то, что не нашёл нужного тебе занятия в жизни. Ты был мне поручен, и я не сумел быть тебе пастырем добрым. Прости, будь снисходителен и милосерд, сын мой!

Лицо великана выражало сарказм, он, видимо, не верил ни единому слову настоятеля, ядовито улыбался, но молчал.

– Брат мой, мой несчастный Беньяжан, не в первый раз, а в третий стоишь ты перед Светлыми Силами и вступаешь с ними в борьбу, – заговорил Рассул. – Первые два раза я мог спасти тебя, мог поручиться за тебя перед Белым Братством, которое укрыло тебя здесь, предоставив тебе все возможности для такой деятельности, которую ты сам хотел бы избрать себе. Но, даже окружённый доверием и любовью, ты занимался лишь тем, что искал недостатки в окружающих. Перечисляя их тёмные пятна, ты обманом ввёл сюда свою несчастную жену и своего мёртвого теперь друга, которых ты сделал предателями, ворами и рабами своими. Я не буду перечислять все твои гнусные поступки здесь, ты их сам хорошо знаешь. Скажу тебе только одно: я бессилен в этот третий раз помочь тебе. Больше я не могу взять тебя на поруки. Ты можешь надеяться лишь на милосердие Раданды и Иллофиллиона и можешь рассчитывать только на собственные силы.

В последний раз я, грешный Рассул, могу ещё умолить Светлое Братство об одном: защитить тебя от посмертного преследования тёмных сил, предоставив тебе такой угол на земле, где бы ты, в непрерывном труде и суровой дисциплине, мог приготовить свой дух к смерти в чистоте сердца и мире, ибо иначе никакие силы Света не смогут вырвать тебя из вековой власти злых. Нет для тебя свободного выхода отсюда, как ты мечтаешь, и не потому, что тебя кто-то здесь держит. Нет, твои вечные раздражение и злоба, осуждение и лицемерие парализовали сейчас твои руки и ноги. Ты не можешь ни с места двинуться, ни взять руками этой дивной цепи, которую ты запятнал злодеяниями и кровью. Выбирай сам свою судьбу. Или ты поедешь в тайную Общину, спасённый в последний раз Милосердием; там ты будешь вылечен и приготовишься долгими годами тяжёлого труда к чистой смерти, как я тебе уже сказал. Или…

Дартан умолк на минуту, на лице его отразилось невыносимое страдание, по тёмной щеке медленно скатилась крупная слеза. Он её смахнул и продолжал голосом таким тихим, нежным и скорбным, услышать который от этого великана я никак не ожидал. Мне казалось, что мощи этого человека и предела нет.

– Или ты умрёшь здесь, сейчас, и тёмные силы завладеют твоим духом. Ты сам хорошо знаешь, что это значит.

Дартан умолк, и гробовая тишина в трапезной нарушалась только тяжким, свистящим дыханием Беньяжана. Он стоял неподвижно, точно статуя, и всю его внутреннюю борьбу отражало лишь его лицо. При всем мужестве, которое я ощущал в сердце, я пал на колени и молил Флорентийца, самого милосердного из всех милосердных, спасти, ободрить, поспешить на помощь к этому несчастному.