Две жизни. Том II. Части III-IV

Глаза её сверкали. Блеск их, мне казалось, достигал самого камня на моей груди. Её взгляд был мне очень тягостен. Я закрыл плотнее свою одежду, прикрыл камень рукой и прижал его к сердцу, благоговейно моля Флорентийца научить меня лучше защищать его сокровище и суметь сохранить его до той самой минуты, когда мы с ним увидимся и я возвращу ему камень, который когда-то у него украли. И вдруг я услышал дивный голос моего великого друга:

– Будь уверен и спокоен. Всюду, где ты идёшь в чистоте, иду и я с тобою. Осязай в своём пульсе биение моего сердца. Есть много путей знания, но верность у всех одна. Распознавай во встречных их скрытое величие и не суди их по видимым несовершенным качествам. Оберегай мой камень, ибо он не одному тебе защита.

Мгновенно спокойствие сошло в мою душу, я радостно взглянул на Андрееву, с которой произошло что-то мне непонятное. Она побледнела, вздрогнула, склонила голову на грудь и точно замерла в позе кающегося. Я посмотрел на Иллофиллиона. Он был серьёзен, даже строг, и пристально смотрел на Андрееву. Когда та подняла наконец голову, он сказал ей очень тихо, но я уверен, что она слышала всё до слова:

– Стремясь пробудить в другом энергию и силу, надо уметь держать в повиновении свои собственные силы. Даже в шутку нельзя касаться того, о чём сам не знаешь всего до конца. Обратный удар может быть смертелен. И если он не оказался таким для вас сейчас, то только потому, что я его принял на себя.

Вокруг нас, где шёл общий и часто перекрёстный разговор, никто не заметил этой маленькой сценки. Да и вообще все так привыкли к эксцентричной манере Наталии Владимировны и говорить, и шутить, что её словам никто не придал особого значения. Я же, хотя и не понимал всего до конца, всё же сознавал, что в словах Иллофиллиона таилось нечто очень значительное для Андреевой.

Её несколько презрительный тон, когда она возмутилась моею ребяческой радостью из-за подаренного мне белого павлина, огорчил меня. Я подумал, что совершенно невольно ввёл её в раздражение. И в то же время я вспомнил слова сэра Уоми, что каждый вступающий на путь Знания должен стараться говорить так, чтобы ни одно его слово не язвило и не жалило.

Я ещё раз прижал к груди камень, подумал о словах из письма Али: «Всё, чего должен достичь человек, – это научиться начинать и заканчивать каждую встречу в мире, доброте и милосердии» – и решил очень строго следить за собою сейчас, чтобы сказанное мне другими – каким бы тоном оно ни было сказано – не вызывало во мне горести или раздражения.

Во время обеда седой проводник несколько раз взглядывал на меня, и я читал в его глазах огромное дружелюбие по отношению ко мне. Андреева сидела, опустив глаза вниз, была бледна и молча слушала, что говорили её соседи, изредка кивая головой. Мне казалось, что в ней происходит что-то особенное, для неё очень тяжёлое, что она пытается скрыть.

Бронский снова был обаятельным собеседником, но всё же я подмечал в его лице тревогу. Только спокойный взгляд Иллофиллиона, казалось, вливал в него уверенность каждый раз, когда взгляд его встречался со взглядом артиста.

После обеда Иллофиллион предложил мне пойти в комнату Али и приготовить заданный на завтра урок, что я с восторгом принял. Бронскому Иллофиллион разрешил до чая провести время у постели больного друга, а Альвера Черджистона позвал в свою комнату, от чего лицо молодого человека засияло.

Старый араб-проводник подошёл к Иллофиллиону и, глядя на меня, что-то стал быстро говорить, чему Иллофиллион смеялся. Ещё раз я пообещал себе с наивысшим прилежанием изучать языки Востока. Мне Иллофиллион сказал только, что после чая араб принесёт обещанного молодого павлина и объяснит, как за ним ухаживать и чем кормить.

В самом счастливом настроении я отправился учиться. Как обычно, и сторож, и его павлин встретили меня гостеприимными поклонами. Мне хотелось спросить сторожа, как зовут его и его чудесного павлина, но я был похож на того слугу из притчи, который вытирает пыль с драгоценных книг, не понимая языка, на котором они написаны. Для слуги книги были мертвы, а здесь передо мною были живые существа, но я не мог произнести ни одного понятного им слова.

Я стоял перед слугою с довольно растерянным видом. На лице его мелькнула улыбка, он похлопал меня по плечу, показал на свои уши и рот, и я понял, что он глухонемой. Теперь мне стало ясно, почему он всегда пристально смотрел на рот говорящего с ним человека. Слуга ещё шире улыбнулся, погладил павлина по его прелестной шейке, затем постучал по своему лбу, показал на лоб павлина, важно покачал головой, развёл руками, и я понял, что он объясняет мне, как необыкновенно умён и понятлив его павлин.

Пока я разбирался в заданном мне уроке, мне всё казалось необыкновенно трудным. Но как только я усвоил его – мне захотелось учиться всё больше и больше. Язык становился приятным и понятным, и чем дольше я сидел над его изучением, тем большая радость меня охватывала. Забыв обо всём, я пропустил гонг, не слыша даже, как вошёл в комнату Иллофиллион, и очнулся только от его руки, коснувшейся моего плеча.

– Я так и знал, братишка, что за тобой надо зайти, иначе ты обо всём забудешь. – Мой наставник, смеясь, безжалостно захлопнул книгу, закрыл стол и вывел меня из комнаты. – Как бы ни спешил ты выполнить данную тебе или взятую на себя задачу – всё то, что тебя окружает и с чем ты связан, должно быть тобою уважаемо. Пища ждать тебя не может. И человек, обещавший принести тебе подарок, должен найти тебя ожидающим его. Говорят: «Точность – вежливость королей». Для ученика его самодисциплина – высшая точность в поступках и словах, высшая вежливость по отношению к тем, с кем он встретился. Живой человек – твоя первая задача всюду. Он для тебя самое важное, ибо в нём – цель действий твоих Учителей. Запомни это, Лёвушка, и охраняй всю свою внешнюю аккуратность не менее внутренней.

Мы быстро пошли в столовую парком, где стоял сильный зной, совсем не заметный в комнате Али. Когда мы кончили пить чай в гроте, на пороге его появился мой новый друг, араб, закутанный с ног до головы в белый бурнус, под складками которого он нёс прелестную корзинку из пальмовых листьев, в которой было устроено гнездо. В гнезде сидел маленький и очень несчастный на вид белый павлин. Но я никогда бы не признал в этом длинношеем, почти не оперившемся птенце, жалком и безобразном с виду, будущего царя птичьей красоты.

Араб поклонился мне и подал корзинку. Я залюбовался красотой необычайно сложного и искусного плетения на корзине и, должно быть, чересчур резко повернул её. Птенец жалобно пискнул, и этот слабенький звук сжал моё сердце какой-то неожиданной для меня самого скорбью. Я пожалел бедняжку-птенчика, которого потревожил так неосторожно. Я не знал, как его приласкать и чем загладить свою вину перед ним. Я был так же беспомощен перед ним в качестве его воспитателя, как он передо мной в своей беззащитности. Я уже готов был возвратить хозяину его подарок, как он сказал мне на очень плохом, но вполне понятном французском языке:

– Вы не смущайтесь, ага, всякое дело сложно, пока не поймёшь, как им овладеть. Я вам и корм для него приготовил, и расскажу всё: как его поить, и как водить гулять, и как ему спать. Он, видите ли, уже привык ко мне и жалуется, зачем я отдаю его другому. Эти птицы так понятливы, что и не каждому человеку чета. Вот я ему сейчас объясню, что вы его настоящий хозяин, а вы дайте ему покушать вот этой кашицы с вашей ладони, и он будет определённо знать вас как своего единственного хозяина.

Араб осторожно вынул птенца из корзинки, поставил его на широчайшую ладонь своей левой руки, а пальцами правой с нежностью матери погладил почти голую головку птенчика и потом передал его мне, посадив его на мою левую ладонь, где он едва поместился.