Двенадцать детей Парижа

От столпившихся на причале «пилигримов» его отделяло футов тридцать. Они смеялись, выкрикивали оскорбления, а один даже показал ему голый зад, но эти приглашения к битве не могли скрыть надежду, что госпитальер откажется от нее. Вид у некоторых ополченцев был свирепый, но начать боевые действия никто не решался. В большинстве своем они хотели, чтобы этот опасный противник ушел.

Гарнье, стоявший в сотне футов к востоку от причала, напоминал военачальника, удивленного тем, что дела идут относительно неплохо, однако у него не было опыта, который делает человека полководцем, плохим или хорошим: ему не приходилось посылать неисчислимое количество своих людей на верную смерть и смотреть, как они умирают.

Доминик справился бы лучше. Но если интуиция не обманывает Тангейзера, в ведре у Орланду лежит отрезанная голова Доминика.

Он не мог придумать, зачем еще его пасынку могло понадобиться ведро, разве что он решил принести войскам молока. Если же там голова, то никакой другой головы, кроме той, что раньше принадлежала младшему Ле Телье, Тангейзер тоже не мог представить. Орланду отправился с моста в особняк Марселя и ждал за дверью, рядом с мертвецами. Когда Доминик вернулся за Малышом Кристьеном, то увидел люстру, украшенную головой отца. А потом Орланду убил его и тоже обезглавил.

Не у каждого хватит духу отрезать человеку голову.

Глаза всех людей на берегу были прикованы к Матиасу, а не к Орланду. «Пилигримы» и не подозревали, что смотрят не туда, куда надо.

Матиас окинул взглядом берег.

Его пасынок проходил мимо разбредшихся по берегу ополченцев. Они не обращали на него внимания. Это свой, ученик Марселя Ле Телье, никак не меньше. А еще он повязал на руку белую и красную ленту. Лицо юноши оставалось в тени, но госпитальер чувствовал, что глаза у него горят. Черные глаза, как у его отца Людовико, и огонь в них был тоже черным. Вероятно, Орланду видел и Тангейзера, и Гриманда, и свою мать в ялике. Он умен, и он следил за происходящим, а ситуация складывалась необычная, и этого нельзя было не заметить. Обе стороны склонялись к тому, чтобы разойтись без дальнейшего кровопролития. Даже мальтийский рыцарь – в противном случае он уже атаковал бы врага.

Людовичи нельзя было отказать в хладнокровии.

Он собирался искупить вину за развязывание войны, развязав другую.

Так поступали тысячи правителей.

Орланду даст Гарнье взглянуть на голову Доминика, а потом убьет его. Красивый жест на огромной сцене. Вслед за чем, по всей видимости, последует героическая смерть, а возможно, и бессмертие.

Иоаннит понимал юношу. Понимал не только его потребность исправить содеянное, но и мучительное напряжение, чары которого перевешивали все остальное. Он понимал, почему за это стоило умереть, и не испытывал никакого желания лишать другого человека такой радости. Но цена, которую в этом случае пришлось бы заплатить Карле, была слишком велика.

Если Тангейзер позовет его к себе, Орланду пройдет сорок ярдов по берегу, и никто не попытается его остановить. Если парень откажется, то с этого расстояния Матиас сможет пронзить стрелой бедра Гарнье, а если повезет, то и мочевой пузырь. А потом уже не будет иметь значения, что у Людовичи в ведре – хоть молоко. Большая сцена погрузится в хаос, момент будет упущен, и Орланду сможет прислушаться к зову жизни, хотя шансы на это и невелики.

Между тем Орланду был уже у подножия широкой деревянной лестницы. Гарнье посмотрел на него и отвел взгляд, словно юноша не имел отношения к его неприятностям. Людовичи находился всего в восьми шагах от причала и от еще одной безрассудной попытки искупить вину. Иоаннит боялся подвергнуть его опасности, обратившись к нему, и в то же время ему была нужна «мертвая зона» вокруг пасынка, смертельная для каждого, кто попытается туда проникнуть. Дождавшись, когда Орланду поднимется на третью ступеньку, рыцарь окликнул его:

– Мы готовы уйти!

Своим тоном он давал всем понять, что возражения не приветствуются.

Людовичи остановился и посмотрел на него.

Гарнье, самомнение которого ничуть не уменьшилось, неправильно истолковал намерение Тангейзера.

– Тогда, ради всего святого, уходите! – крикнул он. – У меня нет полномочий вас преследовать.

Луна светила прямо в лицо Бернара. Капли пота падали на его стальной нагрудник. Ярость и злоба капитана не могли скрыть его жалость к себе и страх. Его знамя было осквернено, а личная армия – разгромлена. Однако он был богат и имел роскошный дом. Слава, купленная собственной кровью, привлекала его меньше той, за которую уплачено кровью других.

Орланду не двигался, хотя варианты его действий были очевидны.

Но госпитальер на всякий случай заявил о своих претензиях на приз:

– Дьяволу сегодня нужна твоя душа! И ему не принято отказывать.

Гарнье прижал кулак к сердцу, словно пытался имитировать хорошие манеры:

– Я никогда не служил Ле Телье. Я восхищался вами! Во всем этом не было необходимости.

Матиас обвел рукой огромный, мрачный некрополь, в который превратился усеянный трупами берег:

– О необходимости можешь рассказывать не мне, а им.

– Вы меня слышите, шевалье? Я уступаю. Вы победили, – повторил Бернар.

Орланду отвернулся, словно его схватка с совестью завершилась.

Он поставил ведро на землю, собираясь прислушаться к голосу разума.

Если Тангейзеру удастся продлить этот фарс еще на минуту, юноша незамеченным доберется до заграждения – никому не будет до него дела.

На помощь пришел Гарнье, обеспокоенный его молчанием.

– Вы получили все. Что вам еще нужно? – спросил он.

Неожиданно иоаннит заметил синюю ткань на шее капитана. Он узнал шарф Карлы, еще когда капитан покидал дом Ле Телье, и догадался, какое она нашла применение этому куску шелка.

– Это у тебя шарф моей жены? – крикнул рыцарь.

Кто-то загоготал. По рядам милиции пробежал нервный смех.

Тангейзер улыбнулся. Пусть пожалеют своего предводителя, если они способны на это чувство.

Гарнье сдернул с шеи шарф, словно это была петля.

Орланду снял тряпку, прикрывавшую ведро.

Матиас напрягся.

Сын фанатика собирается показать Бернару голову. Он не покидал сцену, а снова завоевывал ее. Госпитальер понимал и это, речь уже шла не о совести его пасынка. Этот долг был уплачен, когда он убил Доминика.

– Эй, ты! – крикнул рыцарь, кивая на Людовичи. – Парень с рукой на перевязи и с ведром! Принеси мне шарф Карлы!

Орланду уронил тряпку, но не повернулся и не выпрямился.

– Живее! – поторопил его отчим. – Она устала. И она долго ждала.

Юноша колебался. Наконец он сунул руку в ведро.

Парень хочет доказать, что он мужчина, понял Матиас. Пора выяснить, какой ценой…

Орланду поднял голову Доминика за волосы, и в эту секунду Тангейзер выстрелил.

Усилие, которое развивал лук, было громадным. Турецкая тетива запела, словно струна арфы.

Людовичи бросил голову на верхние ступени лестницы, но никто этого не заметил.

Стрела вонзилась в живот Гарнье чуть ниже кирасы. Вероятно, наконечник попал в толстую кость, потому что капитан повернулся вокруг своей оси, словно гигантская марионетка. Он рухнул на бревна с таким воплем, что его отряд застонал вместе с ним. Голова Доминика покатилась к Бернару и остановилась в нескольких дюймах от его лица, но страдания капитана были сильнее, чем эта ужасная картина.

Госпитальер вставил в лук новую стрелу. Пока «пилигримы» завороженно смотрели на упавшего капитана и прежде чем это зрелище спровоцировало бунт, рыцарь постарался переключить их внимание.