Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни

8

…Ночи Кабирии! Как оказалось, сегодня суббота. Я вышла раньше своей остановки. Теперь мне не хочется сразу же бежать в свою норку. Решила пройтись по центральной улице. В выходные здесь останавливается движение, и люди гуляют по проезжей части. На каждом шагу — разноцветные шарики, клоуны, оркестры. Когда-то, много лет тому назад, я наблюдала такое в Марбурге — шарики, клоуны, уличные музыканты. Все танцуют. Клоун может незаметно идти за тобой, повторяя все твои движения, и толпа умирает со смеху. Теперь это докатилось и сюда…

«Ночи Кабирии», последние кадры — гениальная вещь на все времена. Маленькая и некрасивая Джульетта Мазина идет среди карнавала. По щекам текут чернильные слезы, а потом, постепенно, увлеченная общим настроением, она начинает улыбаться. Улыбка — единственное, что мы можем противопоставить всем черным слезам. Улыбка — это геройство. Всякий раз, идя в такой вот толпе, я пытаюсь отыскать такую Кабирию. Ведь даже среди сплошного веселья должна быть такая вот маленькая женщина с глазами, полными чернил. Нужно улыбнуться ей, подудеть в ухо клоунской дудкой, бросить на плечо ленту серпантина. На ее пальце нет кольца Соломона, на котором написано «Все проходит. И это пройдет». И поэтому она думает, что эта карнавальная ночь — последняя в ее жизни.

Но такой в сегодняшней толпе нет. Лица, встречающиеся на пути, гладкие и одинаковые, как яйца. Одно большое лицо с гримасой смеха.

Спустившись по этой пешеходной улице, сажусь в троллейбус, который едет к моему дому самым длинным маршрутом. И на одной из остановок, наконец, вижу ЕЕ. На этот раз она — в образе маленькой девочки лет семи-восьми… Но до того, как заметить ее, обращаю внимание на симптом массового психоза: кто-то поворачивается к окну и вздыхает: «О, господи!..», остальные тоже прилипают к окнам и смотрят, смотрят. А там, на улице, — трое. Он, Она и девочка рядом с ними. Он ведет Ее под руку, Она прямо выгибается спиной назад, упирается. Пытается сесть на асфальт. Ее зеленая блузка задралась до груди, оголив круглый живот, выпирающий из-под тугого ремня белых брюк. Он в длинном модном плаще и шляпе, вид у него чуть лучше, хотя сразу понятно: семья возвращается из гостей. Две красные рожи, два бессознательных взгляда. Это можно было бы понять и даже посочувствовать им, если бы не девочка рядом с ними.

Весь троллейбус смотрит на эту троицу. Женщины вздыхают, мужчины смеются.

Девочка в белых гольфах, черной юбке в складку, белом свитере. У нее длинная русая коса, волосы зачесаны назад, и от этого лицо кажется круглым и нежным. Всей кожей я ощущаю ее состояние, будто эта девочка — я сама. Она улыбается. Ее стеснительная застывшая улыбка обращена к окружающим — ко всей улице, к этому троллейбусу. Эта улыбка — просто рисунок на бледном лице. А еще — большой, ни с чем несравнимый детский подвиг. Я знаю: под ней, под этой улыбкой, под нежной бледной кожей дрожит каждый лицевой нерв, и глаза точно так же полны чернил. Но это — взрослое состояние, его нужно скрыть, она лишь маленькая девочка, она делает вид, что с ней — все в порядке. Ей не нужна жалость. Я знаю: если сейчас кто-нибудь погладит ее по головке — чернил не сдержать, скрытая пляска нервов искривит лицо, и наступит… конец света. Маленький конец света внутри одного, отдельно взятого человека… Поэтому сейчас ей нужно сконцентрировать всю свою волю, вынести этот путь стыда и добраться до дома, до своей кровати, закрыть дверь, с головой залезть под одеяло.

Или… Или встретить на своем пути добрую фею, о которой она читала в книгах. Фея возьмет ее за руку и посадит в карету, увезет высоко и далеко от этого стыда.

Троллейбус стоит слишком долго. Наверное, женщина-водитель тоже с интересом прильнула к окну. Я больше не могу ждать. Расталкивая людей, вырываюсь наружу. Это движение будто отрезвляет всех, выводит из ступора — троллейбус трогается с места, лица отлипают от стекол.

Я ловлю момент, когда Он пытается перевернуть Ее вывернутое «коленками назад» тело, оба сосредоточены на этом сложном процессе.

— Привет! — говорю я девочке как можно естественнее. — Слушай, пусть они сами разбираются, а мы с тобой пока погуляем пару часиков. А потом я отвезу тебя домой. Ты же знаешь свой адрес.

Девочка внимательно и недоверчиво смотрит на меня. На моем лице нет того, чего она так боится, — сочувствия и жалости. Просто одна подруга подошла к другой. Девочка пожимает плечами, она не знает, как реагировать, но ей понятно — вот подоспела помощь в лице взрослой тети. И она теперь не одна. Вижу, что она не против. Поглядываю на парочку. Вблизи хорошо заметно, что такой «выход» в свет для них не первый и не последний.

Нужно действовать уверенно.

— Вы не против, если я заберу вашу девочку на пару часов? — говорю я отцу. Он поднимает на меня мутные глаза и едва не роняет жену на землю. Он плохо понимает, о чем идет речь.

— Я заберу вашу девочку на пару часов, а потом привезу домой! — уверенно говорю я, думая, что, наверное, не добьюсь никакого ответа. Но его лицо напрягается от усилия понять человеческую речь, а поняв, он бормочет:

— Пятьдесят!

Я быстро достаю купюру. Хорошо, что все любопытные уже утолили свою жажду и за нами никто не наблюдает. Он сминает деньги в ладони, прячет в карман плаща, снова поворачивает жену лицом к себе (за это время она почти сползла на асфальт по его спине).

— Родители не против! — улыбаюсь я девочке как можно естественнее. — Идем есть мороженое. Не бойся меня, хорошо? Давай руку.

Я чувствую, как теплая дрожащая ладонь — чуть липкая — неуверенно ложится в мою…

Я начинаю вспоминать город. Где-то тут, поблизости, должна быть кондитерская. Именно сейчас я становлюсь настоящим «психоспикером» — говорю без остановки, хочу поскорее направить ее мысли в другое русло, стереть из-под кожи нервный тик, вдохнуть жизнь в настоящую улыбку.

— Знаешь, — говорю я, — так бывает. Это ничего. Мы сейчас с тобой поедим мороженого, поболтаем, а когда ты вернешься домой, все уже закончится. Ляжешь спать. А завтра будет новый день. У тебя красивая юбочка и свитер. А главное — замечательная коса. Сейчас таких кос нет ни у кого.

— Это — бабушка, — поясняет девочка. И я понимаю, что за ней есть кому присмотреть. Значит, не все потеряно.

В кондитерской девочка смотрит на меня большими глазами, и они уже не блестят, как там, на улице. Я рассказываю, как однажды зимой меня забыли в ночном сквере, и я сидела сама на саночках и представляла себя настоящей Снегурочкой. «Такое трудно забыть, — говорю я веселым голосом, — но потом, со временем, ты понимаешь, что каждое огорчение превращается в жесткий, прочный камешек. А складываясь один к одному внутри тебя (это что-то вроде хребта, только крепче, ведь хребет — только кость, которую можно сломать), они делают тебя непобедимой. При любых обстоятельствах!»

— Ты кто? — спрашивает девочка.

Говорю ей, что я — фея. Та самая. Только в современной одежде. Не могу же я отличаться от других! Девочка ест мороженое. Мне хочется сказать ей нечто более важное, то, что она будет вспоминать позже. Но я боюсь, что она меня не поймет. Я боюсь рассказывать ей глупости, хотя мне этого очень хочется. Но — боюсь. Представляю себе, что случилось бы с Ассоль, если бы она не встретила корабль с алыми парусами. Была бы деревенской сумасшедшей — с длинными седыми косами, которые бы не остригла до старости. Собственно, о том, что сталось с ней лет через десять-пятнадцать после счастливой встречи, я тоже не хочу думать…

Я поглядываю на часы — скорее всего, они уже добрались до своего дома, улеглись.

— Наверное, пора идти, — говорю я. Девочка совсем успокоилась. — Бабушка будет волноваться…

— Да, — говорит девочка. Аккуратно вытирает ротик салфеткой, складывает руки на коленях. — А ты еще придешь ко мне?

— Не знаю, — говорю я. Говорю так потому, что не могу врать, не могу давать надежду, не хочу, чтобы меня кто-то ждал. — На свете много детей, которых иногда нужно водить в кондитерские. Их так много по всему свету! И поэтому для меня главное то, чтобы ты знала, что я — есть. А когда будет грустно — просто представь, что я с тобой. Тебе станет намного легче. Поверь мне. Договорились?