Двенадцать несогласных

– Садись! – старик указал Илье на табуретку возле кухонного стола.

Надо полагать, старик промолчал всю дорогу не потому, что боялся мороза или холодного ветра: просто считал, что разговаривать нужно спокойно и обстоятельно, то есть сидя за столом. Он достал из шкафчика початую бутылку самогона, сообщил, что самогон калгановый, и был весьма доволен, когда непьющий Илья от спиртного отказался. Потом старик запустил пятерню в кадушку, стоявшую под столом, зацепил пригоршню грибов и плюхнул в миску. Налил себе рюмку, поставил на всякий случай рюмку и перед Ильей, но наливать ему не стал, исходя, видимо, из того северного соображения, что перед гостем можно поставить бутылку водки, но наливать гостю нельзя, ибо, не рассчитав силы, он может опьянеть, выйти на улицу, упасть и замерзнуть – а ты будешь виноват.

– Ну, – сказал старик, выпивая и закусывая грибом. – Откуда ты?

– Из Москвы.

– Из самой Москвы? – переспросил старик, как всегда переспрашивают в глубинке, неизвестно что имея в виду. – Как Москва?

– Да как? – Илья имел уже опыт общения с избирателями, но сейчас поддерживать разговор ему было трудно. – Вот выборы прошли.

– Какие выборы?

– В Государственную думу.

– На хрена?

Воротилась старуха, неся молоко. Она налила молоко Илье в кружку. Молоко было парное, теплое, не так, как бывает теплым молоко, если разогреть его на плите, а теплое живым и чуть тошнотворным теплом коровьего тела. Остатки молока старуха вылила в миску и навела в миске жидкое блинное тесто. Сняла кочергой с печи чугунную конфорку. Внизу под конфоркой полыхнул огонь. Поставила вместо конфорки чугунную сковороду и принялась быстро-быстро выпекать один за другим прозрачные, как зимнее солнце, блины.

– Вы ходили на выборы? – попытался Илья поддержать разговор.

– И-и, милый, – голос у впервые заговорившей старухи оказался нежный и тонкий. – Нам, чтобы на выборы, надо семьдесят километров ехать. Да мы и не знаем, за кого голосовать.

– Есть же разные партии. – Илья оживился, когда удалось повернуть разговор на близкую ему тему. – У них идет реклама по телевизору. Вы же смотрите телевизор.

– Смотрим, но партий не знаем. Там все больше про убийства показывают, а не про партии.

Старуха поставила перед Ильей миску с блинами, положила к блинам масла и гречневой каши. На маленьком блюдечке подала на стол сало. Заварила чай, в огромный чайник кинув крохотную щепотку чая. Подавая все это, старуха молчала, вероятно, не умея одновременно разговаривать и делать что-то. А подав, отошла к печке и села на табуретку, чтобы принимать участие в беседе, но не принимать участия в трапезе.

– Ну и какие есть партии? – подхватил тем временем старик.

– Разные, – отвечал Илья. – Коммунистическая, «Единая Россия», «Яблоко»…

Старик покачал головой, поцокал языком, как бы на вкус пытаясь распробовать партию с названием фрукта, и, помолчав немного, заключил:

– Не знаю.

– Как не знаете? – удивился Илья. – Ни одной партии не знаете?

– Ты ешь-то, не болтай, – улыбнулся старик, взял из миски блин, положил Илье на тарелку, плюхнул посеред блина гречневой каши, положил сверху масла и кусочек сала, завернул и повторил: – Кушай, не болтай.

Илья откусил блина. Эта простая пища показалась ему невероятно вкусной. Но еще невероятней казалось то, что старики, у которых в доме стоит телевизор, не знают ни одной политической партии.

– А кого ж вы знаете? – продолжал Илья с набитым ртом. – Президента знаете?

– Кажется, Путин? – неуверенно сказал старик. – Ельцин-то уже прошел?

Илью поразило, что про президента старик говорил как про стихийное явление: так, как будто президент, подобно дождю или снегопаду, был, да прошел.

– И какой президент вам больше нравится? – Илья освоился, сам положил себе блин, сам завернул в него каши. – Ельцин или Путин?

– Да чтоб они сгорели! – повысил вдруг голос старик.

– Тише, тише! – отозвалась от печки старуха.

– Почему сгорели? – переспросил Илья, уплетая блин.

– Потому что здесь был колхоз, племенное стадо, тысяча голов…

– Тише, тише! – подпевала старуха, как будто слова старика были солдатской песней, а старуха исполняла в ней партию дишканта.

– Молодежь работала, на эмтээсе, на ферме, – вел старик свою партию, «эмтээсом» называя машинно-тракторную станцию. – А теперь…

– Тише, тише!

– А теперь три старухи скособоченные и молодежи никого.

– А у вас есть дети? – вклинился в разговор Илья, как в многоголосой песне второй голос вклинивается в партию первого голоса.

– И сынок, и дочка. – Тут уж началась партия старухи, и она от печки завела свое печально и просто. – Дочка, слава те господи, вышла замуж в Липецке за хорошего мужчину, вроде не пьет. А сынок армию отслужил, так теперь в тюрьме, выйдет через полгода, так надо его устроить…

– Куда ты его устроишь, мать?

– Надо устроить. Кабы опять не сел…

Илья слушал, старик со старухой рассказывали. Что когда-то хороший здесь был детский сад и школа была неплохая, а нынче сгоревшие избы стоят и псы одичавшие лают. Илья слушал, и если бы он знал русский фольклор, рассказ стариков показался бы ему вполне себе песней, которую можно затянуть, подперев хмельную голову рукой, за столом или – на мерзлой дороге из Байгоры в Грязь, лошадку слегка погоняя, судьбы никакой себе не выбирая, беды никакой не боясь.

– Ладно, – подытожил старик, выливая себе в рюмку остатки самогона. – Давай выпьем еще и спать ляжем.

И с этими словами выпил, потрепал Илью по голове, сказал «Эх, паря!» и полез на полати. А старуха засуетилась, постелила Илье на печи, вышла в холодные сени, накинула крючок на дверь и, вернувшись, легла на диван, не раздеваясь.

Илья тоже не раздевался. Печь сквозь пару одеял и матрас была не то что жаркой, а такой жаркой, что невозможно было уснуть, подумал Илья, но уснул мгновенно, и жар пропитал его, пронял, пронизал насквозь.

Под утро Илья услышал, как закричал под домом петух. Свесился с печи, поглядел в окно, но за окном и не думало рассветать. Замычала корова. Старуха встала и отправилась по воду. И было совсем тихо. Илья слышал, как скрипели по снегу старухины валенки, как лилась корове в поилку вода, как журчало о дно подойника молоко и как стонал старик у себя на полатях, одолевая сном то ли химическую формулу самогона, то ли магическую формулу жизни, предполагающей, что петух кричит, а день не наступает.

Часов в семь утра старики подняли Илью, напоили чаем, дали на дорогу колобок и велели поспешать, потому что как раз от неработающей много лет почты отправлялся в город автобус. На улице все еще было темно. Проходя по вытоптанной в снегу тропинке и заглянув последний раз к старикам в окно, Илья увидел работающий телевизор. Кажется, его так и не выключали на ночь. В телевизоре молодая ухоженная женщина в блестящем открытом платье говорила что-то беззвучное: вероятно, про электронные гаджеты, про новинки потребительского рынка или про женскую сексуальность.