Двенадцать поэтов 1812 года

Конечно, они вспоминали и Тверской бульвар, где в юности они провели столько беспечных часов, где царит «совершенная свобода ходить взад и вперед с кем случится», где «страсти засыпают; люди становятся людьми» и «все кажутся счастливыми» ^[315] .

Как много промыслительного было в этом очерке, опубликованном только через полвека после написания. Панорама Москвы дается в нем не только с топографической точностью, но и с любовью, обостренной смутным предчувствием утраты всей этой первопрестольной красоты. И даже случайное, вроде бы лишь для красного словца вырвавшееся упоминание о Германии, оказывается моментом непостижимой прозорливости: «Тот, кто, стоя в Кремле… не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу это смело) чуждо все великое, ибо он жалостно ограблен природою при самом его рождении; тот поезжай в Германию и живи и умирай в маленьком городке, под тенью приходской колокольни…» ^[316]

315

Там же. С. 385–388.

316

Там же. С. 381.

И вот через два года после написания этих строк друзья сидели на окраине маленького немецкого городка, под тенью старого замка, но вовсе не собирались умирать.

Глава четвертая

Чего бояться, господин Поэт?..

Генерал Раевский — К. Батюшкову в битве под Лейпцигом, 4 октября 1813 г.

Битва народов. — Роковой день 4 октября. — Ранение генерала Раевского. — Гибель Петина

3 октября началось одно из самых кровопролитных сражений в мировой истории — Битва народов под Лейпцигом. Она продолжалась три дня.

Восемнадцатилетний Никита Муравьев, только прибывший в Польскую армию Беннигсена, писал матери: «После четырех переходов услышали мы страшную канонаду и получили повеление ускорить маршем, потому что Большая действующая наша армия, соединенная с австрийцами, атаковала уже французов под городом Лейпцигом. Мы пришли 5 октября, примкнули к австрийцам и 6-го числа все вместе атаковали неприятеля, дрались до самой ночи и совершенно его разбили…» ^[317]

317

Письмо Е. Ф. Муравьевой от 18 октября 1813 г.// Муравьев Н. Письма декабриста. 1813–1826 гг. М., 2001. С. 52.

Но критическим днем было 4 октября.

Батюшков был, как обычно, рядом с Раевским, а значит — в гуще боя, на самых опасных участках. Поистине Бог особо хранил Константина Николаевича. Позднее он вспоминал: «Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо… Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: „Видно, дело идет дурно“. Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: „Батюшков! посмотри, что у меня“. Взял меня за руку (мы были верхами), и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов, положил за пазуху, вынял ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: „Молчи!“ Еще минута — еще другая — пули летели беспрестанно, — наконец Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!“ Отъехали. „Скачи за лекарем!“ Поскакал. Нашли двоих. Один решился ехать под пули, другой воротился. Но я не нашел генерала там, где его оставил. Казак указал мне на деревню пикою, проговоря: „Он там ожидает вас“. Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами. Помнится, Давыдовым и Медемом, храбрейшими и лучшими из товарищей. На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах. Он все поглядывал за вороты на огни неприятельские и наши. Мы раздели его. Сняли плащ, мундир, фуфайку, рубашку — пуля раздробила кость грудную, но выпала сама собою. Мы суетились, как обыкновенно водится при таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно: я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего“, — отвечал Раевский (который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш) и потом, оборотясь ко мне: „Чего бояться, господин Поэт“ (он так называл меня в шутку, когда был весел):

Je n’ai plus rien du sang qui m’a donne la vie. Ce sang c’est 'epuis'e verse pour la patrie ^[318] .

И это он сказал с необыкновенною живостью… Я был свидетелем, Давыдов, Медем и лекарь Витгенштейновой главной квартиры…» ^[319]

Ранение Раевского, возможно, спасло Батюшкова от гибели — поэт сопровождал генерала в тыл, на эти хлопоты ушло часа два, а на поле боя каждая секунда грозит смертью…

318

У меня нет больше крови, которая дала мне жизнь. Она иссякла, пролитая за родину (фр.).

319

Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 414–415.

4 октября (16-го по новому стилю) 1813 года полковник Иван Петин погиб, возглавляя одну из атак егерей в Битве народов под Лейпцигом. Ему было всего 25 лет. Он был на год младше Батюшкова, в молодости это ощутимая разница. Иван порой обращался к Константину за советом, особенно если дело касалось литературы. Батюшкову нравилась роль старшего брата. И вот получалось: не уберег…

В письме Николаю Гнедичу Батюшков так сообщал о гибели Петина: «Ужасный и незабвенный для меня день! Первый гвардейский егерь сказал мне, что Петин убит. Петин, добрый, милый товарищ трех походов, истинный друг, прекрасный молодой человек — скажу более: редкий юноша. Эта весть меня расстроила совершенно и надолго. На левой руке от батареи, вдали была кирка. Там погребен Петин, там поклонился я свежей могиле и просил со слезами пастора, чтоб он поберег прах моего товарища. Мать его умрет с тоски…»

Иван был у своих родителей единственным сыном.

В битве под Лейпцигом полегло 22 тысячи русских воинов.

10 декабря 1813 года император Александр I подписал указ о награждении Ивана Александровича Петина орденом Святого Георгия 4-й степени. Понятия «посмертного награждения» тогда еще не было — однако по какой-то неведомой нам причине оно было произведено… Весьма сомнительно, чтобы государь не знал о смерти гвардейского полковника.

Глава пятая

Как я люблю, товарищ мой. Весны роскошной появленье И в первый раз над муравой Веселых жаворонков пенье. Но слаще мне среди полей Увидеть первые биваки И ждать беспечно у огней С рассветом дня кровавой драки. К. Н. Батюшков. К Никите

Батюшков: три истории о Петине. — Пакетбот «Альбион». — Тень друга. — Последний портрет

Дружба Петина и Батюшкова, возникшая в эпоху трагических событий европейской истории, осталась в русской культуре как эталон поэтического дружества и воинского братства. Иван Петин, не успевший создать литературных шедевров, благодаря другу вошел в отечественную словесность.

В «Воспоминаниях о Петине» Батюшков рассказал три истории о своем друге — как лучшие свидетельства о высоте и благородстве его души. Первая относится к 1807 году, когда после ранения они оказались в одном лазарете.

«…Под вечер двери хижины отворились, и к нам вошло несколько французов, с страшными усами, в медвежьих шапках и с гордым видом победителей.

Петин был в отсутствии, и мы пригласили пленных разделить с нами кусок гнилого хлеба и несколько капель водки; один из моих товарищей поделился с ними деньгами и из двух червонцев отдал один (истинное сокровище в таком положении). Французы осыпали нас ласками и фразами — по обыкновению, и Петин вошел в комнату в ту самую минуту, когда наши болтливые пленные изливали свое красноречие. Посудите о нашем удивлении, когда наместо приветствия, опираясь на один костыль, другим указал он двери нашим гостям. „Извольте идти вон, — продолжал он, — здесь нет места и русским: вы это видите сами“. Они вышли не прекословя, но я и товарищи мои приступили к Петину с упреками за нарушение гостеприимства. „Гостеприимства! — повторял он, краснея от досады, — гостеприимства!“ — „Как! — вскричал я, приподнимаясь с моего одра, — ты еще смеешь издеваться над нами?“ — „Имею право смеяться над вашею безрассудною жестокостию“. — „Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту минуту?“ — „Увидим. Но сперва отвечайте на мои вопросы! Были ли вы на Немане у переправы?“ — „Нет“. — „Итак, вы не могли видеть того, что там происходит?“ — „Нет! Но что имеет Неман общего с твоим поступком?“ — „Много, очень много. Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? спрашиваю вас. Что же вы молчите?..“» ^[320]

320

Батюшков К. Н. Воспоминания о Петине // Лейб-егеря. История. Биографии. Мемуары. М., 2011. С. 367.

Вторая история произошла в Москве в 1810 году.

«…Петин лечился от жестоких ран и свободное время посвящал удовольствиям общества, которого прелесть военные люди чувствуют живее других. Не один вечер мы просидели у камина в сих сладких разговорах, которым откровенность и веселость дают чудесную прелесть. К ночи мы вздумали ехать на бал и ужинать в собрании. Проезжая мимо Кузнецкого моста, пристяжная оторвалась, и между тем как ямщик заботился около упряжки, к нам подошел нищий, ужасный плод войны, в лохмотьях, на костылях. „Приятель, — сказал мне Петин, — мы намеревались ужинать в собрании; но лучше отдадим серебро наше этому бедняку и возвратимся домой, где найдем простой ужин и камин“. Сказано — сделано…» ^[321]

321

Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 402.

Третья история относится уже к войне 1812 года.

«…Другие ротные командиры получили георгиевские кресты, а Петин был обойден. Все офицеры единодушно сожалели и обвиняли судьбу, часто несправедливую, но молодой Петин, более чувствительный к лестному уважению товарищей, нежели к неудаче своей, говорил им с редким своим добродушием: „Друзья, этот крест не уйдет от офицера, который имеет счастие служить с вами: я его завоюю; но заслужить ваше уважение и приязнь — вот чего желает мое сердце, и оно радуется, видя ваши ласки и сожаления“» ^[322] .

322

Батюшков К. Н. Воспоминания о Петине // Лейб-егеря. История. Биографии. Мемуары. М., 2011. С. 368.