Двенадцать сторон света

Таня выходила из квартиры всё с тем же ведром. Она едва успела прикрыть вторую полупрозрачную дверь и задвинуть шпингалет снаружи, когда заметила незнакомого мужчину лет под пятьдесят с седыми волосами по плечи, который поднимался на их площадку. С его правой руки свисал потёртый поводок с широким кожаным ошейником. Пустым.

– Это вы из десятой квартиры? – зацепившись за неё прищуренным взглядом, хрипло спросил незнакомец. Тане показалось, будто он нарочно протрезвел ради этой встречи. И всё-таки при каждом раскрытии рта и шумном выдохе до неё докатывалась волна кислого перегара.

– Да, – подтвердила Таня. – А вам кого?

– Это вы мою собаку себе забрали? Чёрного дога?

Таня поняла, что перед ней стоит хозяин Малыша – или как его звали раньше? Она не знала, что ответить. Врать без толку. Все соседи подтвердят, а тётка напротив точно всё выболтает.

– Так вот: собака – моя, – продолжил мужчина. – Кобель. Ему теперь год и два месяца.

– А откуда я узнаю, что он ваш?

– У меня документ на руках. Происхождение, – он торжествующе усмехнулся. – И кличка его – Ромуальд Бургундский.

Мужчина достал из-за пазухи и развернул сложенный вдвое бланк.

– В-вы сами хоть понимаете, – Танин голос дрожал, – до какого состояния его довели?

– А это не ваше дело! Я его заберу, он дорогой.

Было видно, как у мужчины заходили желваки. Он, видимо, уже прикидывал: отодвинуть ли Таню в сторону или настоять, чтобы сама открыла?

– Вас как зовут? – Таня оттягивала время, судорожно пытаясь найти несуществующий выход.

– Юрий Гаврилович с Лагерного. Отворяй уже…

Таня протянула руку, но в этот момент донёсся резкий рык. Пёс, мирно лежавший на коврике в углу, узнал ненавистный голос и тут же рванулся навстречу. Всеми девяноста килограммами своего веса он с утробным рычанием кидался на дверь, которая держалась только чудом. Слюна текла по стеклу. Таня сперва оторопела, а потом медленно перевела взгляд на Юрия Гавриловича.

Тот внезапно съёжился и весь вжался в стену напротив, понимая, что, если дверь сейчас не выдержит, ему уже не скрыться. На посеревшем лице выступили землистые пятна. Тане даже показалось, что его седые волосы становятся ещё белее.

– Сейчас я открою и вы его заберёте? – спросила Таня.

Юрий Гаврилович не сразу её расслышал, а затем отчаянно замотал головой.

– Н-н-не надо мне, – сдавленно прошептал он.

– А уж если не поладите, то я не при делах.

Зажмурившись, он продолжал мотать головой из стороны в сторону, как заводная кукла.

– Тогда хорошо запомните эту квартиру, этот дом и этот двор. И больше никогда сюда не приходите. Понятно вам, Юрий Гаврилович?

Его голова теперь задёргалась сверху вниз. Судорожно кивая, он протянул бланк Тане и стал задом спускаться по ступенькам, не отрывая взгляда от этой страшно грохочущей двери.

Хлопнула дверь подъезда. Удары стали понемногу стихать.

– Малыш, это я…

Открыла дверь и вошла. Мусор из полного ведра посыпался на пол.

Таня села и долго-долго не могла встать. Ей казалось, что сейчас он перестанет прикидываться собакой и заговорит. И про всё-всё расскажет, совсем как Нострадамус, только проще и понятнее. Но он встряхнул головой и едва слышно о чём-то прорычал.

Возможно, о том, что у Тани в жизни будет несколько собак, хотя ни одну из них она и не подумала бы заводить нарочно. Что ни разу она не поедет в питомник для придирчивых осмотров перед выбором щенка и не станет платить за него деньгами, чтобы забрать с собой в специальном такси с услугой перевозки домашних животных. Потому что каждая её собака неизменно будет объявляться сама и, протяжно заглянув в глаза, привязываться невидимой пуповиной к сердцу.

А может быть, и о том, что Таня с мужем помирятся ещё дважды, прежде чем разойтись насовсем.

Моя вдова

Не забудь того момента, когда всё поменялось. После тебя и того разговора. Прошу, не забудь, пусть даже тебя здесь рядом уже не было. Но, вопреки очевидности, мне кажется, я почти уверен, ты всё видела и знаешь лучше меня, поэтому поправляй, если что-то не так понял. Поправляй, если собьюсь…

Мне удалось приподнять свою отяжелевшую голову, оглядеться вокруг в тусклом желтоватом свете последней уцелевшей лампочки и вдруг отчетливо осознать, что нужно всё стереть. Что вся эта мазня не стоит холстов и картонок, когда-то чистых, а теперь замаранных. И что такая жизнь, в которую вляпываешься, как в коровью лепёшку, – сплошная нелепость. Меня неудержимо заколотила похмельная дрожь.

…Не помню, сколько так трясло мой жалкий организм на продавленном липком диване; помню, что стало холодно, как только я высвободил руки из пиджачных рукавов; рот пересох, и поджатые пятки чуть не ударялись о мою собственную задницу. Казалось, это никогда не кончится, пока я не сполз с дивана, не встал и, споткнувшись о глухо зазвеневшую пустую бутылку, добрёл до зеркала, протёр его рукавом и отодвинулся. На меня растерянно глядело чужое обрюзглое лицо с бледными, выцветшими глазами. Нижняя губа обвисла, а под левым дергавшимся оком я рассмотрел следы гематомы. Таким только детей пугать, проплыло в голове.

Я отступил к стене, осмотрел несколько развешанных на ней картинок с жёлто-фиолетовым фоном, наткнулся на покинутую пауком бесхозную паутину с высохшей зелёной мухой и с внезапной ошеломляющей ясностью понял, что там, в зеркале, – это я… Именно таким бывает осознание своего нового возраста. Хлоп – и тебе уже не двадцать пять. Хлоп – уже не тридцать три. Хлоп – и даже не сорок. И треть моих одноклассников уже лежат в земле, под тяжеленными камнями или вбитыми в землю крестами, и они ничего, ничего по себе не оставили, и я тоже не оставлю, хотя и могу издалека показаться живым.

Несколько неуклюжих шагов, неловких движений – и вот уже панику сменяет бессилие. Мои руки привычно опускаются. Тебя здесь нет, тебя не должно здесь быть, но это же ты, как Джоконда, смотришь на меня с чужого недописанного портрета. Смотришь сначала с сочувствием и тенью улыбки, потом с жалостью, которая всё больше наливается презрением.

Я не выдержал взгляда, захотелось сжаться, спрятаться. Отползти. Наконец-то я что-то понял не в устройстве Вселенной, не в закономерностях истории человечества и даже не в цветовой палитре, давшей гениальную картину. Просто в своей комнате.

Надо прибраться, надо хотя бы прибраться, застучало в голове. Надо, надо, надо. В комнате и во всём доме. Если даже помрёшь, нельзя оставлять мир во всём этом.

Сознаюсь ещё раз, я не узнал тебя, там у кассы. Чуть-чуть кольнуло под левый бок, но нет – не узнал.

С утра всё было тихо. Директор уехала отчитаться о нашей грандиозной работе. И ни одного посетителя. Только мухи сонно жужжали себе под потолком. В самом деле – школьников нет. А кто попрётся в наш захолустный музей ради улучшения своих познаний в краеведении? Я кивнул Ираиде Павловне, вышел на задний дворик и, стоя на крохотном крылечке, отхлебнул пиво большим успокаивающим глотком. Где-то там, вдалеке, над излучиной Дона, чуть приплясывая, дрожало марево. Самой реки отсюда не видно. Вот и пятница, лениво подумал я, и опять жара. Всё как всегда.