Дверь

Вот почему Бог – наверху. Лучше слышно. Все слышно. И слова, и мысли, и помыслы.

Он обошел с любопытством свой дом. Сел за стол на кухне, потрогал гладкую столешницу. Мобильник лежал. Уснувшая ящерица. Он нажал кнопку, и единственный ее глаз вспыхнул, ожил. Открыл шкафчик, рассмотрел баночки, которые там теснились. Выбрал жестянку зеленого чая. Поставил чайник.

Он ждал телефонного звонка, хотел услышать человеческий голос, и чтобы его голос кто-нибудь услышал. Хотелось поговорить с живой душой. Чайник вскипел.

По телевизору шел сериал, который он никогда прежде не смотрел. Он пил чай и следил за происходящим. Увлекся, и телефонный звонок его даже раздосадовал.

– Иван Сергеевич? – осторожный голос подруги.

Он представил ее серые глаза с расширившимися в полумраке коридора зрачками. Он знал, что звонит она из коридора, что ее мать смотрит в это время сериал. Они смотрят один сериал.

– Катя? Что-то случилось? У вас голос… Приезжайте, конечно.

Он вскочил, как будто собирался прибраться. Но прибирать нечего – квартира стерильна, прохладна и кажется совершенно чужой. Он тут лишний. И сладкие следы от чашки на строгой столешнице – лишние.

Чашку он ополоснул, следы – стер. Встал у окна.

Она. Сошла с электрички. Косынка малиновая под плащом. Косынку вместе покупали. Спустилась с платформы, свернула. В магазин. Зачем в магазин?

А вдруг она узнает его в нем, в другом, который глядит из зеркала карими глазами, но молчит, молчит, – нет его, не существует.

Прозевал. Она уже звонит в дверь.

Стояла на пороге с белой коробкой торта.

– Здравствуйте, вы извините, но мне хотелось о Николае немного поговорить, я ужасно боюсь за него, мне неспокойно, он мне снится…

Скороговоркой, торопливо. Глаза всматриваются.

– Я понимаю, беспокоиться нечего, заходите, Катя, вам здесь лучше меня все знакомо, пожалуйста, не смущайтесь. Давайте ваш торт.

Сейчас я чайник поставлю, уже остыл, так время идет, не замечаешь.

Они сидели на кухне, разглядывали друг друга.

– Куда он уехал?

– Он мне не сказал.

– А что он вам сказал?

– Не хочу ли я пожить у него, пока его не будет.

– А где вы жили до этого?

– В Бибирево.

Выскочило само собой это Бибирево. Совершенно не продумал легенду.

– Кем вы приходитесь Николаю?

– Родственник.

– Кто ваши родители?

– Вообще-то мы с Николаем братья.

– Странно. Он никогда о вас ничего не говорил.

– Не хотел, значит.

– Странно. Хотя. Это в его духе. На самом деле, я ведь знать не знаю, кто его родители…

Врешь, милая.

– …я вообще о нем мало знаю. Вы мне расскажете?

– Что смогу.

Часть третья

К сорока годам не иметь ни друзей, ни врагов, ничего, что связывало бы тебя с людьми, никаких отношений, обязательств! Есть, правда, знающие о твоем существовании через того, другого. Но это знание несущественно.

Иван Сергеевич, Иван Сергеевич – так меня зовут. Я живу на

Маленковке. В гараже стоит машина, чисто отмытая, странно, что я помню холодное прикосновение к ее корпусу, я, Иван Сергеевич, еще ни разу к ней не прикасался. Не хочется.

Впереди лето. И я провожу его. Деньги трачу умеренно. С прежними знакомыми отношений не налаживаю. Записываю, по совету А.А., впечатления о себе и обо всем. Самоощущение такое, будто я шпион, только не знаю, как вернуться в ту страну, откуда прибыл, да и не помню ее, полная амнезия, не знаю также, зачем я здесь, в чем моя миссия. Разве что в записи впечатлений – для ради науки. Кстати, почерк мой изменился, стал, как ни удивительно, спокойнее, тверже. И писать мне нравится. Впрочем, как и прежде. Есть ли разница в стиле, мне трудно судить. Я перечитал письма с Казанки и не знаю, есть ли разница. Твердо могу сказать, что во вкусах наших разница есть. И

Катя его мне в конечном счете не очень понравилась. Слишком молода, что ли. Или глаза серые не люблю? Во всяком случае, видеть мне ее не хочется, да и она шагов не предпринимает. И мне хотелось бы познакомиться с какой-то совсем другой женщиной.

Завтра день его рожденья.

То ли день рожденья, то ли поминки. Я прошел по его любимым местам.

Разумеется, посидел в кафе на Кузнецком. От усталости я ослабил внимание, пустил себя, что называется, на волю, разрешил себе делать, что хочется. Ничего особенно удивительного я не сделал. То есть ничего эксцентричного. Всего лишь взял яблочный пирог и с удовольствием его съел. Ему этот пирог совершенно не нравился. Что касается кофе – наши вкусы совпали. Выпил две кружки фильтрового.

Посидел, поглазел на народ. Столько красивых женщин. По-моему, они все красивые. И некоторые сидят в одиночку и тоже бросают на меня взгляды, но я чего-то побаиваюсь. Вообразить-то я могу что угодно, но не воплотить.

Из кафе добрел до “Библио-Глобуса”. Здесь тоже постарался действовать интуитивно. Какие-то отделы проходил равнодушно, у каких-то задерживался. Что меня поразило, что я совершенно не могу осмыслить, – я читал огромный том по теории чисел – и понимал! Даже увлекся. Осознал и испугался. Решил пока не думать.

Июль, жара, я повадился ездить в одно дачное место. Не на машине, к гаражу я даже не подхожу. Сажусь на Маленковке в электричку и до

Семхоза. Не близко, больше часа. Там пешком. Старый дачный поселок.

Сосны на участках. Я беру с собой бутерброды, термос, книжку, любую, какая попадется в книжном шкафу. Иду мимо поселка, через изумительную березовую рощу, к озерцу. Вода кажется черной. Но чистая. На глубине бьют ледяные ключи. Купаюсь, лежу в траве, читаю, бездельничаю. Траве, воде, легким облакам в небе, – им все равно, кто я. Да и мне все равно, пока я лежу в траве и смотрю в небо.

Дачники появляются на другом берегу, там песок, солнечная сторона.

Я съездил на Востряковское кладбище. Нашел могилу родителей. Они лежат под одной плитой. Их молодые лица в овальных медальонах глядели на меня. Я похож на мать.

Вымыл плиту. Выдрал сорняки. Женщина у соседней могилы поливали из лейки фиолетовые цветы. Она дала мне несколько ростков и лопату. Я вскопал землю у могилы и посадил цветы. Могила обрела глаза. Мы поговорили с женщиной о наших покойниках. Вместе пошли на автобусную остановку. В автобусе молчали. Я думал вот о чем: наверное, я помню о родителях то, что помнил о них другой, мой брат, но, кажется, все-таки немножко больше. Одну сцену из детства я вижу как будто с двух точек зрения. Родители сидят на скамейке. Мне думается, это

Сокольники. Отец курит. Мать смотрит на меня. Я сижу на скамейке напротив. В то же время мать не может меня видеть, потому что я сижу на корточках шагах в пяти от них, и осколок стекла сверкает мне с асфальта. Я вижу эту сцену за себя и за брата, у меня сферическое зрение, как у насекомого. Да, да я не человек, я насекомое.

Похолодало. Дождь, серость. Ненавижу московское лето. Вчера я поднялся на чердачный этаж. Зажег свет, увидел глухие черные стены.

Гитара лежит навзничь. Я подошел, склонился, коснулся струн. Она отозвалась. Больше я ее не трогал. Мои пальцы ее не помнят. Но в них есть своя память. Я думаю, ее можно пробудить.