Двери паранойи

«…Свободный, как птица…» – прошептал Фариа где-то рядом.

Скорее всего, за спиной, снова объединившись с моей «смертью». Гарсия, сидевший напротив, улыбался своему солнцу, которого не видел никто другой. Хаксли не было. То есть на его месте по-прежнему находилась оболочка – все как положено: костяк из кальция, обросший мышцами и мясом, – но сам Хаксли давно отсутствовал. Он залетел далеко, намного дальше, чем я мог себе представить.

Пустое и неблагодарное это занятие – пытаться рационально интерпретировать иррациональные события. Особенно для того, кто превратился в монстра с отсеченными органами чувств.

Мне тоже пора было отправляться в путь – в виде белковой колонии, стаи черных грачей. Десятки птиц составляли мою пятнистую тень, отброшенную за пределы здравого смысла. Каждая заводная игрушка приводилась в движение одним и тем же «анхом».

Я снова был бестелесен и по старой привычке искал поблизости свой труп. Напрасно: сгустки, слепленные из клеток моего тела и примитивных молекул искусственных тканей уже падали в обильно менструирующую каверну неба. Они свободно ориентировались в магнитном поле планеты. И начался их полет, инспирированный детским кошмаром…

* * *

Птицы были голодны. Они никогда и не знали сытости. Они питались отбросами, скапливавшимися среди невероятного нагромождения человеческих гнезд, но подавляющая часть еды доставалась многочисленным и более проворным воробьям, а остальное прореживали бродячие четвероногие, с которыми грачи пребывали в состоянии извечной войны. То была война без жертв. Привилегию убивать природа чаще предоставляла голоду. И еще людям – почти всегда недоношенным детенышам двуногих. Но не в этот раз.

Охотники были нормально доношены и вдоволь насосались волчьего молока. Их чутье не притупила даже вакханалия внутри «Последнего шанса»…

«Я» поднимался вверх компактной стаей. Только одно могло показаться в ней необычным: все птицы взмахивали крыльями абсолютно синхронно.

Плотность органики была ничтожной. Солнце просвечивало бы сквозь нее, как сквозь любую ветхую драпировку, однако в тот день солнце пряталось за облаками. «Грачей» опутывала и поддерживала в воздухе невидимая сеть интенсивно вибрирующего сознания.

Темная искореженная земля уходила вниз; дома кренились и соскальзывали за вогнутый горизонт. Все было черно-белым – даже капли крови на перьях. Сами по себе тусклые вспышки впечатлили меня не больше, чем, например, звезды, если бы те внезапно появились в разрывах туч. Правда, звуки, сопровождавшие уколы света, оказались ошеломляющими – они заставляли сгустки плоти хаотически колебаться.

Некоторые птицы, кувыркаясь, устремились вниз. Других сдуло за реку ветром панического ужаса. «Я» не чувствовал боли; вообще ничего не чувствовал. Произошло некое сокращение тени, усекновение живого пятна; наступали сумерки – следствие безжизненной геометрии и механического перемещения источников света…

Таким вот образом одурманенное великовозрастное дитя летало в полном смысле слова. Может быть, это означало, что оно растет, хотя расти дальше вроде бы некуда.

Но до чего же трудно порхать под дождем! Мокрая простыня опускалась с небес, облепив мои крылья. Завидев темный остров в море городских огней, грачи посыпались вниз, объединяясь в рваный силуэт и превращаясь в части человеческого тела, спеленутого одеждой.

47

Я лежал во дворе Музея природоведения в обнимку с каменной крокодилихой. Эти подробности, конечно, выяснились потом, а вначале я просто очумело водил головой влево-вправо, пытаясь понять, что происходит.

Долгое время ничего не происходило. Глаз мало что различал в кромешной тьме. Мой раздутый живот упирался в ледяную каменную глыбу, которая с равной вероятностью могла быть поверженным идолом с острова Пасхи или же статуей известного всему миру массовика-затейника, отдыхающего в Мавзолее. Впрочем, для острова Пасхи было холодновато. Темное четырехэтажное здание нависало надо мной, как надгробная плита, а вокруг в трауре пускали слезу кусты и деревья.

После отступившего «сна» осталась ломота в суставах и чертовски неприятное ощущение проницаемости кожи. Сквозь нее будто просачивалась вода, и омерзительно тонкие струйки омывали внутренности.

До меня дошло, что наступил вечер, а я все еще жив. Кстати, вывод не такой банальный, как может показаться на первый взгляд. Ведь речь идет о физиологии, и тут даже яйцеголовые не в состоянии договориться, что считать живым, а что – мертвым.

Когда вспоминаю себя – пернатого, да еще многократно продублированного, – становится не по себе. Последняя опора уходит из-под ног. Больше нет ничего устойчивого и непоколебимого. Не за что зацепиться. Паранойя неизлечима.

Я начал ощупывать свою физиономию, чтобы узнать, с какой витриной теперь придется жить и работать. После повторной пересборки почти все осталось на своих местах, но чего-то явно не хватало. Потом я осознал, чего именно: мизинца на правой руке и волос на правой стороне головы. А еще я не досчитался зубов мудрости.

Открытие не из приятных. К тому же мое внезапное асимметричное облысение было вызвано отнюдь не тем, что меня обрили. Я не обнаружил ни малейшего намека на короткие колючие волоски, неизбежные после бритья. Кожа была абсолютно гладкой, будто пересаженной с другого участка тела. Я потрогал тот участок, о котором вы подумали, и нашел его таким же, как и прежде.

Я начинал кое-что понимать. Сколько я потерял во время обстрела – два-три процента плоти? Мизинец, волосы, зубы – вот они, эти проценты. Пожалуй, следовало бы еще поблагодарить судьбу за то, что так удачно распорядилась моими конечностями и отростками. Я ощупал их все, не на шутку опасаясь выявления признаков досадного обрезания. В ногах правды не было, зато кости, мышцы и суставы оказались целы.

В том, что некоторые прочие органы тоже в порядке, я окончательно убедился только тогда, когда почувствовал, что пора отлить. Луна впервые выглянула из-за туч. В этот момент я и узнал в каменной глыбе земноводное.

Я встал и прогулялся вдоль изваяния. Крокодилиха уже отложила яйца, которые я попирал сапогами. На самом деле, конечно, не яйца, а застарелые человеческие экскременты. Место для отправления естественных потребностей действительно было идеальное – тихое, скрытое от посторонних глаз, окруженное благоухающей растительностью летом и защищенное от ветра зимой. Здесь можно было спокойно посидеть и как следует поразмышлять в уединении. Честное слово, чинушам не мешало бы подзаработать деньжат для музея, открыв платный сортир на природе.

Тут-то я и воспрянул духом. Наконец свободен! Влажный воздух осени показался мне молочным коктейлем с фруктовым сиропчиком, которого за свою жизнь я выпил цистерну. Коктейль был самым дешевым, а воздух и вовсе ничего не стоил. Как и свобода.

Вскоре я обнаружил, что у меня тяжелая форма зеркальной болезни: отныне свои половые органы я мог увидеть только в зеркале. Живот раздулся до непристойных размеров и стал твердым, будто орех. Посозерцав нижнюю треть сверкающей струйки, я преисполнился светлой печали, которую лишь усугубило исследование карманов. В те самые проклятые два-три процента вошла и почти вся моя наличность. Портсигар итальяшки уцелел, зато в пальто появилась огромная прореха на спине.