Движение без остановок

— Хочу.

— Не заметно! Ты же боишься машин! Как ты стоишь? Где твоё желание ехать и быть приятным попутчиком? Какое у тебя лицо? кто тебя такого захочет взять?

Стоим скоро три часа — никто даже не притормозил. Может, здесь места такие? Бывают на трассе такие места, мне рассказывали… От Серёги чувство, будто на плечах моих огромный рюкзак, гораздо больше всех, что я когда-либо носила, с ним я неподъёмная. Рука, протянутая к дороге, затекла. Ноги устали. Не знаю, что делать.

— Ты же актёр, Серёжа, сделай так, чтобы публика на тебя отреагировала!

— Я музыкант.

— А разве музыкант не должен удерживать внимание?

Он молчит. Сопит. Бешенства ходит во мне волнами, подкатывает к горлу, и мне требуется усилие, чтобы держаться. Я чувствую его слабость. Хочется ударить или что-нибудь ему закричать. Приближаюсь, он поднимает на меня лицо, смотрит затравленно и жалко. Я закрываю глаза.

В детском саду со мной был один мальчик. Других детей не помню, а этого мальчика — отлично. Я там редко с кем-то играла, была тихой и ничем не выделялась среди других детей. Единственной моей проказой было то, что я жутко любила щипать этого мальчика. На прогулке я подходила к нему, снимала со своей головы полосатую панамку, подносила к его глазам и спрашивала: «Сколько здесь полосок?» Мальчик молчал. Я знала, что он не умеет считать. «Сколько полосок, сколько?» — спрашивала я снова, тыча в панамку пальчиком. Мальчик молчал потупясь и потихоньку начинал плакать. Тогда я щипала его. Происходило это каждый день и стало мне потребностью, а ему — кошмаром.

Помню ту волну удовольствия, которая поднималась во мне каждый раз. Я ощущала свою силу и власть над ним, ощущала его слабость и беспомощность. Ни увещевания и крики воспиталок, ни вызов родителей, ни наказания не могли помешать мне. Стоя в углу, я отколупывала штукатурку, искоса ловила глазами его среди других детей и замечала, что он с опаской на меня озирается. Я знала, что на его коже остаются тёмные синяки, но ещё знала, что он боится меня, и упоение от этого было сильнее всех иных чувств.

Его спасла воспитательница. Мудрость её решения была достойна царя Соломона: она сделала так, чтобы мы всегда и везде с этим мальчиком были вместе. Наши кроватки на тихом часе отныне стояли рядом, мы вместе ели и за руки ходили на прогулки. Но для неё было важно, что мы за одним столом сидим на занятиях, где нас учили считать. Мальчику это давалось тяжело, мне — раз плюнуть. Я видела его затруднения, как он сопел от напряжения, осознавая меняющееся количество палочек в кучках. Я испытывала раздражение и брезгливость, и неожиданно для себя стала его учить.

Из моих рук пропал козырь, и я сама, не заметив, его отпустила. Когда осознала, было поздно. Я стыдилась того, что случилось, того, что сижу с ним, стала его избегать. Дружбы не появилось меж нами, но во мне укоренилось чувство ответственности: этот мальчик попал ко мне на плечи, и как бы я к нему не относилась, вынуждена была его нести.

И вот теперь могу поклясться, что он, тот самый мальчик, глянул на меня глазами Серёги. И чувство то же самое: взвалила — неси. Мне бы повернуться и уйти, пусть топает в город и езжает себе на такси, но, чёрт побери, мы теперь за одним столом, приятель, и вместе разбираем с тобою палочки!

— Серёжа, посмотри: в машинах — люди, — говорю тихо. — Всё это — хорошие люди. Их надо любить. От них сейчас зависит, будем ли мы дома к вечеру.

— Я ведь их не знаю, Мелкая…

— Ну и что! А ты всё равно всех, всех их люби!

Дорога, дорога, помоги и мне делать то же: любить того, кого любить невозможно, прощать того, кого хочешь побить.

Наш путь стал резиной. Наш путь стал скалой, отвесной стеной, на которую мы забирались, по метру втаскивая себя за волосы. «Длинных» машин не было вовсе, нас подбирали попутки километров по десять. Перемещались между точками, перекрёстками, верстовыми столбами. Погода тоже не радовала. Под Казанью, уже переехав Волгу, попали в такой ураган, что не могли стоять. Пришлось уходить от ветра, он дул в спину, и мы почти бежали, пока не спустились с холма, где было тише, но не было машин.

Я была угрюмая и молчала. На граново «Улыбнись!» не могла даже скривиться. Во мне копилось бешенство от невезения и бессилия. Уныние тлело во мне.

— Ты какая-то особенно напряжённая, — сказал Гран. — Погода не нравится?

— Я тут выросла недалеко, — почему-то ответила я. — Вот недавно поворот к моему городу прошли. И по этой дороге мой брат часто ездит. В Москву, за товаром. У него газель.

— Ты боишься встретить его?

— Н-нет. — Я задумалась. — Не боюсь. Я знаю, что он не остановит. Мой брат не из тех, кто берёт.

— Ты знаешь, наша дорога скоро закончится, — сказал Гран после паузы. — Если трасса не улыбается двоим, вернее всего каждому самому нести свою судьбу. Как ты смотришь теперь на то, чтобы нам разделиться?

Я промолчала и отвела глаза.

Под дождём, мокрых, нас никто не брал. Остановился наконец здоровый MAN. В его кабине разрешено ехать только вдвоём, меня положили на полку, велели пригибаться, если появятся менты.

Вёл машину литовец. По-русски он говорил с акцентом, но ему это очень нравилось. Он рассказывал, как хорошо ходить в рейс в Россию, платят гораздо больше, чем в Европе, потому многие, как он, любят сейчас сюда ездить. В Гране проснулись воспоминания детства, он стал рассказывать, как ездил в Литву, когда был маленьким, и как ему там нравилось. Разговор их стал доверительный, мне хотелось тоже что-то вставить со своей полки, я вспомнила, что и мои родители жили когда-то в Литве, но потом сообразила, что отец служил там офицером и учил солдат пускать ракеты. Решила молчать.

В кабине было тепло, я видела дорогу сверху, она наплывала на меня лентой, как будто проходила сквозь меня, унося с каждым километром частичку меня, и я чувствовала, что смертельно от этого устала. Постоянное, постоянное движение без остановок, смена лиц, мест, а их так много, и мест, и лиц, и в чём же тут смысл, в чём же цель — сегодня еду туда, завтра — оттуда, а где же то, куда я в итоге приду?

В одной кафешке к нам с традиционными вопросами подсели дальнобойщики. Они спрашивали, зачем нам это нужно, в чём удовольствие и что нам это даёт. Мы отвечали так же, как в каждой машине, где задавали нам этот вопрос: что интересно видеть новые места и людей, а Гран добавил, что нравится само движение.

— Ну и шли бы дальнобойщиками работать, раз кататься любите, — ответили они нам. Это были молодые, большущие парни, они приехали на автобане, а про автобан на трассе известно, что они никогда никого к себе не берут.

— Но ведь это совсем другое, — сказал Гран спокойно, и я с ним согласилась.

— Чудной вы народ, — отвечали они. — Нам хоть деньги платят. А без денег хрен бы я на трассу вышел.

— Это нормально, что они нас не понимают, — сказал потом Гран. — Мы с ними на разных полюсах. Но, заметь, и мы, и они на одной дороге; мы и они вместе и есть дорога. Ты понимаешь теперь, почему надо любить всех?

Он улыбался всё шире и выглядел счастливым. Ему явно что-то открывалось, но в тот миг не было ничего тоскливей меня. Противный этот вопрос зачем, легко способный всё обесценить, вставал в моих глазах над миром, и совершенно неясно становилось, как в нём жить. Пыталась представить себе, как и чем живут люди, и не могла понять. Все те ценности, что там, в городах, известны, за два месяца трассы потеряли для меня смысл. Заглядывая туда, я видела, как все эти ценности легко выстраиваются в цепочку и объясняют одно другим, я пыталась это проследить, может быть где-то появится то, ради чего действительно стоит жить, но теряла концы: учёба — к работе, работа — к деньгам, деньги — к благополучию, семья — к детям, дети… Где конечная цель? Я же теперь знала, что можно жить без денег, без дома, без запасов, главное излучать радость и быть хорошими людьми. Но, оборачиваясь к миру, я видела, что в нём всё устроено иначе, и мне хотелось встать перед всем миром лицом, закрыть глаза и сказать громко: «Стоп!» — чтобы все они остановились, а потом задать один единственный вопрос: зачем.