Движение образует форму
Шрифт:
Разместили госпиталь в Судетских казармах. Наше помещение на втором этаже, очевидно, здесь прежде была канцелярия. Много пустых металлических шкафов. Мы кладем их на пол. Так и будем спать — на металлических шкафах. Поступление больных начнется завтра. Сидим на своих новых «кроватях», молчим онемело. Казалось бы, после всего, что мы, врачи, пережили на фронте, нас ничем не проймешь. Мы чудом остались живы, мы молоды, мы хотим жить! Но ведь и эти живые трупы хотят жить… Сумасшедший блеск глаз из черепов, обтянутых кожей. На войне мы такого не видели. Что предстоит нам завтра?!
Профессия
Пожилая женщина, одетая с иголочки, аккуратно причесанная, прихрамывая, выходит из лифта еврейского общинного центра в Марьиной Роще. Здесь проходит выставка «Да будет жизнь! Театр в Терезине, 1942–1945».
Евгении Адольфовне, понятно, не довелось увидеть в Терезине ни одной театральной постановки. Но Терезин она помнит. Она даже дневник там вела. Слишком личный, она его уничтожила.
Об этом она обмолвилась по дороге в ресторан, куда я пригласила ее, чтобы побыть в тишине. На выставке было много народу, к тому же она ее видела. Пришла во второй раз, чтобы познакомиться со мной.
Заметив мое огорчение, она пообещала восстановить дневник по памяти.
— День за днем?
— Да, для вас я это сделаю.
Сделала.
В безлюдном грузинском ресторане с красными скатертями, ненавязчивым обслуживанием и неслыханными ценами было тихо.
Взглянув в меню, Евгения Адольфовна возмутилась: непозволительное расточительство!
— Мне оплачивают проживание и пропитание, — соврала я, не задумываясь.
В Праге я тоже приглашаю своих любимых терезинских стариков, которые любят вкусно поесть, в хорошие рестораны и произношу все ту же сакраментальную фразу: «Мне оплачивают проживание и пропитание». Однако с Евгенией Адольфовной этот номер не прошел — она отказалась от еды. С трудом я уговорила ее на блинчик. Победил главный аргумент — жаль растрачивать драгоценное время на пустые препирательства.
Мы сидели, влюбленные друг в друга, в тени большого бизнеса, при блинчиках.
— Ленонька, я так счастлива, что мне довелось с вами познакомиться, — говорила она. — Какие люди, какие таланты! — восклицала она. — Кто узнал бы о них? Где вы это раскопали? Боже мой, маленькая хрупкая женщина, что вы несете на своих плечах! Кто вам помогает? Как относится к этому ваша семья? Я расспрашивала о вас на выставке, милая девушка-гид сказала, что у вас двое детей, что она у вас училась и хорошо знает и ваших детей, и вашего мужа, с которым вы вместе работаете. И что ваша мама — Инна Лиснянская! Вообще невероятно! Ленонька, я врач, и если вам что-то нужно — для себя, для мамы, — в любой час дня и ночи наберите мой номер (сейчас я вам его дам… записывайте) — все, что только смогу, я для вас сделаю…
Я привожу это не для самовосхваления, хотя кому не приятно, когда хвалят за работу, в которую вложена не одна чайная ложка души? Про «чайную ложку» — не мое. Однажды я спросила писательницу Ширу Горшман, как у нее получается такой вкусный форшмак. Она объяснила: возьмите то, добавьте это, смешайте с тем и тем… И закончила: «Главное — не забудьте добавить туда чайную ложку души!»
Минуло десять лет с той первой встречи. Евгения Адольфовна уже с трудом передвигается, но у нее есть шофер, которого раз в неделю ей выделяет социальная служба. За все эти годы я не слышала от нее ни одного слова жалобы. Ей жалуются все. Телефонная трубка служит ей теперь фонендоскопом. «Але, але, я вас слушаю». И после длительной паузы: «Голубчик, это же тривиальный цистит, послушайте меня, сделайте то-то и то-то, и все пройдет» или «Голубушка, сдайте такой-то анализ и перезвоните мне, когда будут результаты на руках. Не беспокойтесь, ничего страшного не происходит…»
— Как вы не устаете?
— Я? Кто бы меня об этом спрашивал! Я избрала профессию, ставшую
образом жизни. И это приносит мне глубочайшее удовлетворение. У меня есть три принципа…— Ой, погодите, я включу магнитофон!
— Ленонька, ну посидите вы спокойно, ничего выдающегося вы от меня не услышите!
— Готово, работает…
— Первый принцип — драться до последнего, но драться разумно. Стоит мне увидеть больного, как в моей голове уже проигрываются все возможные ситуации, которые его ко мне привели. Врач — это доверенное лицо больного, его друг и советчик. Увы, сегодня медицина похожа на странное здание, в котором каждый этаж отделан по последнему слову техники, а вот лестниц, соединяющих этажи, нет. Человек поделен медициной на отсеки. А я лечу по старинке, дую на холодное, слежу за тем, чтобы лечение отдельного отсека не привело к обвалу всего здания. И рискую только в том случае, когда риск обоснован. Второй принцип — не давать страдать. Если я вижу безысходность — не жалею наркотиков: люди должны уходить из жизни легко. И третий принцип: в любой ситуации оставаться в ладу с собственной совестью. Потому что чем старше становишься, тем труднее жить с ощущением собственной непорядочности. Возможно, я достигла бы значительно большего и в материальном благополучии, и в карьере, но я не шла на компромиссы с совестью, и за это я в первую очередь благодарна своим родителям — они преподали мне урок.
По кухне расхаживает ее единственный родственник — малюсенький попугайчик.
— Он очень музыкальный, перебирая лапками по железным крышечкам, он сочиняет целые симфонии.
Приемы на дому попугайчик не жалует. По мнению Евгении Адольфовны, это попросту мужская ревность. Ее муж тоже был ревнив.
Проверка уроков
Круги, спирали, бесконечности, танцы… Десятки страниц… А ведь мы только начали. Какой сильный этот первый курс! Второй и третий только раскачиваются.
Четвертый работает вовсю, это моя профессура.
Т. У.: «Вчера очередной раз перечитала отдельные куски у Уилбера и Матисса, и возникло такое ощущение целостности мира, его единства… И разве удивительно, что все каналы познания ведут в конечном итоге в этот самый центр?»
С. М.: «Ой, как мне понравились работы! Пошла искать ваш дневник с прошлого курса. Больше всего понравились засохшие розы. Очень хорошо передана форма и душа, поэзия увядания, эдакая декадентская нежность».
Т. У.: «Точно, у меня именно слово «декадентский» вертелось. Такая изломанность в этих засохших кустовых розах и изысканность линий при этом. Меня сейчас особенно сухие цветы завораживают… этап прощания с иллюзиями, верно…»
И все в таком духе.
Старенькие ревнуют меня к новеньким: я уделяю им меньше внимания. На самом деле внимание делится поровну, просто стареньким я реже пишу — они прекрасно общаются между собой, а новенькие друг друга еще не знают. Робко открывают чужой дневник, смотрят пока лишь на те работы, которые я отправляю на выставку. Все, кстати! Новенькие пока адресуются ко мне, ждут моей реакции. Некоторые до поздней ночи не ложатся спать, горит зеленая кнопка «в сети». Я отвечаю всем и каждому.
«Представьте себе, что мы изучаем ноты, но только в линиях и формах; представьте себе, что мы сейчас проходим тот путь, который в детстве вам не удалось пройти самостоятельно.
Некоторые растерялись: что это за линии под музыку — каляки-маляки, двадцать метров бумаги коту под хвост… Я же умею рисовать домик, и ребенку своему могу показать, как он рисуется. Зачем я со всем этим связалась?
Наберитесь терпения.
Вы спрашиваете, зачем нужно это нудное упражнение с растяжкой от белого к черному. Возьмите мягкий карандаш и от самого светлого тона штриховым движением с короткими паузами наращивайте темноту. Сколько оттенков серого вы получите?