Движение образует форму
Шрифт:
Музей Эгона Шиле в Чешском Крумлове располагается в помещении бывшего монастыря тринадцатого века. Под ногами булыжники, нет ни одной прямой линии, все надо проверять по отвесу. От помощи местных работяг пришлось отказаться, после того как мы увидели, как они обращаются с оригиналами: один чуть было не вбил гвоздь в раму, смастеренную Фридл, другой вывинтил какую-то трубку из лампы, сделанной Францем. Георг перенес на себе все экспонаты из хранилища. Однако про серебряную стену не забыл.
До пяти утра мы работали без перекуров. У Георга устали ноги, он разулся и ходил по булыжникам в носках. На рассвете
Может, тут была уборщица? Я прошла по крытой галерее в главное крыло музея. Молодая пышнотелая цыганка мыла там полы. Георговы мокасины и фольгу она сочла мусором и выбросила в ящик. Вон они!
Обувь не пострадала. Но фольга была смята в лепешку.
Радость Георга по поводу возвращения мокасин была минутной. Что делать с нашей стеной? Разве что закрасить поверх черной краской. Никакой элегантности.
— А если распрямить фольгу феном?
Мое предложение окрылило Георга.
— Пошли в «Варварку»!
Название нашей гостиницы — вот, пожалуй, единственное, что нравилось Георгу в Чешском Крумлове. Вр-вр-вр!
Фен был прочно приделан к стене совмещенного санузла. Сидеть тут вдвоем как-то не хотелось, и Георг пошел в музей за инструментами.
Пока он ходил, я попробовала держать в руке комок и дуть на него теплым воздухом так, чтобы он распрямился. В результате всех моих усилий от него отлетел листок и, выпрямившись в полете, прилепился к моей руке. Эффект статического электричества.
Георг, увидев меня с серебряным браслетом на запястье, приободрился. Лихо вывинтил шурупы, освободил фен, и мы перешли в комнату.
Мы выдули из комка еще пару листочков, и они опять прилипли — какой к лампе, какой к ручке кресла. В комке их было около сотни. Георг вернул фен на место, ввинтил все шурупы и ушел спать.
Я тоже свалилась и заснула.
Проснувшись, я увидела, что фольга на столе расправилась. Георг, с его гарвардским дипломом, так и не понял, как это произошло.
И вправду особенная фольга. Такая есть только в Вене.
Думаю, мало кто из посетителей выставки обратил внимание на серебряный «оклад» у коврика Фридл. Но она бы нас оценила. Она работала элегантно. И мы держим ее марку.
Другая история про серебряную стену выглядит как анекдот. В Лос-Анджелесе выставка была в Музее толерантности, ее зал соседствовал с иешивой. В пятницу вечером, когда мы колдовали над серебряной стеной, в зал вошел охранник-негр с пистолетом на боку и сказал, что пора завершать все дела. Музей закрывается? Нет. А в чем же дело?
— Шабат, — объяснил он коротко.
— А если мы не евреи?
Охранник уставился на меня так, словно бы я подвергла сомнению сам факт нашего существования.
— Вы не евреи? — обратился он с вопросом к Георгу.
Георг кивнул, не поднимая глаз.
— О'кей, — сказал охранник, — тогда примите меня в свою компанию.
И мы с радостью его приняли.
Углезагогули
«Я знаю, что когда-то, давным-давно, я была настоящей. Я умела радоваться и печалиться, злиться и умиляться, фантазировать и мечтать, и еще много-много всего. В детстве я любила рисовать. Я надеюсь вернуть того ребенка!
Сижу, кручу человечков — и ощущаю легкость, непринужденность, азарт. Во втором уроке хотелось точности и совершенства, постоянно ощущался надрыв, неудовлетворенность. А третий урок — сплошной позитив и принятие себя! Не все получается, но этого и не хочется. Важен сам процесс, само состояние детской радости. Как давно я его не испытывала»!
«Я тут намедни поняла сердцем то, о чем Маня ваша говорила («Рисовать легко, художником быть трудно»), — и мое отношение к своим рисункам кардинально поменялось: ушло сожаление, что не училась рисовать, ушел страх, что не получится так, как хочется, ушли завышенные требования и ожидания. Пока мне просто нравится рисовать, детское какое-то удовольствие, переживаемое всей сущностью».
«Все смешалось в моем доме — дети, уголь, грязная посуда, опять дети…
Сегодня Василинка разбила стеклянный заварочный чайник. Он так эффектно разлетелся на тысячу осколочков по всей кухне, перемешавшись с игрушками и мусором на полу. А донышко осталось примерно круглым. Первое, о чем я подумала, так это о луне. А потом уже только о спасении детей. И вообще, все всматриваюсь, всматриваюсь… Сейчас жарю сырники и думаю: а не пожарить ли мне лунный пейзаж?
Как же мне нравится то, что я делаю! Не результат (тут по-разному), а сам процесс. Что-то понимается, что-то вспоминается, будоражит, не дает сидеть на месте. Что-то происходит очень простое, но очень важное. А может, и не простое, а невероятно сложное… и ни для кого, кроме меня, не важное. Впадаю в детство? В маразм? Не знаю, но я не против».
«Я пока не почувствовала, срисовываю я или передаю форму. Буду пробовать еще. Но… после спиралей я этот кувшин нарисовала очень быстро. Обычно я долго примеряюсь, думаю — оцениваю пропорции, форму и т. д. А здесь рука сама знала, что ей делать.
Я тренируюсь каждый день. И эти витые фигуры разбрасываю, как сеятель (с бессмертной картины Кисы Воробьянинова). Мало разнообразия, мне кажется, и я быстро все скручиваю, не успев передать форму-движение. Я еще в процессе.
Пластилин сначала не давался, мы вообще не понимали друг друга. После того, как разровняла его на дощечке, стало лучше. Теперь пластилин не только прилипал ко всему, он еще и слушался. Вот так и получилась моя копия рельефа! Я очень рада, что я это сделала. Это такое мое достижение!»
«Мне сейчас так нравятся мои углезагогули! Еще сегодня заметила, как приятно на чужие работы смотреть, чувствовать. Настолько они разные, хотя один материал и почти одно и то же рисуем. Но в любом случае невольно улыбка появляется, когда смотришь на круги и бесконечности других людей. Из-за своей простоты это так трогательно и красиво само по себе! Поэтому сижу, смотрю, улыбаюсь. Жизнь из обыденности шагнула в другое измерение. Больше волнует что внутри, что есть я».