Движение образует форму

Оказавшись у места встречи за полчаса до назначенного времени, вспомнила, что в последний раз ела еще в Домодедово, часов в восемь вечера. (Не считать же едой булочку размером меньше моего кулака, которую щедрые австрийцы выдали в самолете.) Зашла в первое попавшееся кафе, заказала первую попавшуюся пиццу и бутылку воды. Из огромного бокала пить ледяную воду очень здорово. Как в «Маленьком принце» из колодца… Пицца же оказалась невкусной, резалась с трудом, а главное, готовили ее почти полчаса, так что в Брера я пришла только в десять минут второго. И никого там не обнаружила. Телефон, как и следовало ожидать, отказался работать.

Прождав до половины второго, в расстроенных чувствах решила пойти в музей одна. И, естественно, он мне не показался. Разве только живые до безобразия мадонны у художника с солнечной фамилией, запомнить которую никакая мнемоника не помогла. И Беллини. Тогда потрясение было очень сильным, но после Амброзианы и дня семинара как-то стихло, затерлось. Еще Моранди. У него как раз те плоские стены домов, мимо которых я не могу пройти. Маня хорошо вчера сказала: «Сила Моранди в его слабости. Кажется, нет ничего, а дыхание перехватывает»…

После Брера дошла пешком до галереи современного искусства. Снова заблудилась, но быстро нашла дорогу. После чужого и холодного Брера со старыми мастерами галерея показалась неожиданно теплой и дружелюбной — похожей на старую, прошлого века, чеховскую дачу. Заворожила графика Моранди. Цветы в вазе я уже видела в Брера, там они были в цвете и, как когда-то бутылки, навевали тоску. Черно-белый набросок, напротив, вызвал бурю эмоций. Очень захотелось скопировать его, но я стесняюсь рисовать на людях…

10 июля

…Весь зал с цветами был очень хорош. Хотелось копировать буквально все, но служитель сидел как приклеенный, и я пошла дальше. Музей вдруг кончился (о существовании других этажей, где в это время рисовали наши, я не догадывалась). В парке через дорогу плюхнулась на ближайшую скамейку — перевести дух и подумать, что делать дальше. Больше всего хотелось поехать в гостиницу, упасть на кровать, зарыться носом в подушку и, не успев расплакаться, заснуть до утра. Но тогда в Амброзиану уже не попасть: в понедельник все музеи закрыты. Взяла себя за шкирку и потащилась в метро. Вышла у Дуомо. Толпа туристов и дядька с автоматом на входе отбили всякую охоту заходить внутрь. Витраж, правда, светился очень заманчиво, но толпа с дядькой победили, и я пошла искать Амброзиану. Снова заблудилась (по-другому не умею) и к музею пришла незадолго до закрытия.

Дотронуться до тяжелой двери было страшно: вдруг не пустят, прогонят, да еще на непонятном языке? И как же хорошо, что я ее все-таки открыла! (А могла ведь запросто повернуться спиной и уйти…)

Такое было со мной только в Музее Ван Гога в Амстердаме. Когда перед цветущим миндалем хотелось упасть на колени, и плакать, и смотреть, смотреть… Врасти в картину, остаться там навсегда, стать миндальной веткой, кусочком голубого неба — чем угодно, только не возвращаться…

Мадонны… Написанные по одному канону и все разные. Здорово рассматривать их лица. Медленно, как альбом со старыми, дореволюционными фотографиями… Картина с распятой лягушкой. Холод в спине…

Зал Брейгеля. Цветы на черном фоне…

Музыкант Леонардо… Смотрю долго и пристально, не могу оторваться. Несколько раз ухожу и снова возвращаюсь. Смотритель встречается со мной взглядом и улыбается понимающе…

Последний зал. Библиотека с набросками Леонардо. Сверху глядят на тебя портреты тех, кто имел отношение к этому месту почти тысячу лет назад. Тихо поет хор. Уйти невозможно. Остаться в этом зале навсегда — больше мне в тот момент ничего не нужно…

<…> Ярмарка из Porta Romana уехала — и я едва узнала окрестности. В лавке зеленщика купила персики, клубнику и почему-то зеленый инжир и шла домой. В голове пел хор из Амброзианы. Лечь на кровать, закрыть глаза — и в тот зал… Или к Брейгелю с цветами. (Интересно, помнила о них Фридл, когда писала свой букет, подаренный на последний день рождения?)

— Аня, оглянись! Мы здесь!

Хор замолкает. Оборачиваюсь. Дорогу переходит группа людей. Взгляд тут же находит среди них лицо, так хорошо знакомое и никогда прежде не виденное. Встречаемся глазами — в них недоумение: «Юля, это кто?»

Почему-то я всегда думала, что Е. Г. высокая. Оказавшись рядом, вдруг понимаю, что она ниже меня на полголовы. Как Фридл…

И еще понимаю, что, выбрав, по русской академической традиции, обращение по имени-отчеству, попала в ловушку: имя и отчество здесь ни при чем — она Лена. Это имя — как часть ее самой, любое другое невозможно.

Потом мы доклеивали альбом, дарили его, пили португальское зеленое вино, рассказывали истории…

Маня рисовала закат, и Юлька лежала у нее на ноге.

А еще я пыталась рисовать, и у меня ничего не выходило. В аэропорту я привыкла уже, что если рисуешь, то выходит практически все. Главное — всмотреться. А тут — ничего.

Чтобы не расплакаться при всех, ушла спать».

Запомнить все

«Маня танцует. Нам надо смотреть и запоминать ритм и движения. Вначале танцуют только руки. Они ползут вверх, опускаются, но не падают вниз по закону всемирного тяготения, а зависают в воздухе. Как будто на уровне груди невидимая преграда: руки натыкаются на нее — и замирают. Теперь они неподвижны — танцуют бедра и живот. Потом снова руки и шея. Все как бы по отдельности, по очереди. Потом музыка захватывает меня, и я на какое-то время перестаю видеть Маню, а когда вижу снова — она танцует уже вся, как будто музыка внутри нее, в позвоночнике, руках, кончиках пальцев, лицевых нервах… Как это нарисовать?

Расходимся по аудиториям. Включают музыку. Не ту, что у Мани. Или это без Маниного танца музыка кажется другой? Рисуем углем, потом цветом.

Музыки много, слишком много для меня. Мне хватило бы и трети — но приходится выныривать, идти за следующим листом бумаги, за красками, снова рисовать… Конец. Еще минута такого действа — и со мной случилась бы истерика. Умываюсь холодной водой. Кажется, легче.

Снова собираемся вместе. Рисуем звук внутри нас. Вдруг: «Кто умеет петь?» Зачем-то поднимаю руку. Нераспетая, с колотящимся сердцем, неровным дыханием и зажатыми связками, начинаю выть. Помогло. То, что скопилось внутри и не давало дышать, вырвалось наружу и рассеялось в воздухе. Теперь чувствую, что могу работать дальше.

Рисовали вазы. В этот раз у меня вышла тонкая и легкая, с острыми концами и неровной опорой — вот-вот улетит, или на пол свалится, или порежет кого острым краем — как повезет…

Снова музыка. Теперь танцуем мы. В голове совершенно четкий образ прорастающих семян. (Перед отъездом долго смотрела ролик с замедленной съемкой, теперь он захватил меня снова.) Танцую, превратившись в соевый росток…

Теперь надо лепить. Я не умею. То есть умею кошку или чашку. Ну иттеновский рельеф, наконец. Но музыку? Как слепить музыку?