Движения
Шрифт:
– Думаете, как я семинарист, то обязательно должен я водку пить?
Но напился и офонарел.
Старик Тифенталь пришел в праздничном пиджаке и красном галстуке. Ходил по комнатам и искал, где же елка.
– Елки нет, герр Тифенталь, не убирали, совсем нет, - объясняла ему Елена Ивановна.
– Маленьких детей у нас нет, зачем нам елка?
Но Рождества без елки не мог представить герр Тифенталь. Он говорил, недоверчиво улыбаясь:
– Э-э, нет-то... Елка - это фамильярное дело-то...
– облизывал усы языком, поднимал палец и, лукаво глядя из-под своих очков, шмурыгал от двери к двери, отворял их и заглядывал то в одну комнату, то в другую, - не здесь ли елка.
Потом, удивленно-успокоенный и немного грустный, он подсел к роялю, истово барабанил и пел "Гусарика".
XV
В
А в начале февраля заехал к нему в гости Подчекаев и кстати привез ему повестку: на двадцать шестое число был назначен суд над ним по делу о поджоге.
Антон Антоныч выехал с Еленой Ивановной с таким расчетом, чтобы приехать за день до суда.
На хозяйстве оставил Григория.
XVI
Стояла оттепель. Булькая, капало в лужи с крыш. Дома в этом старом уездном городе, где должны были судить Антона Антоныча, были приземистые, косопузые, а улицы широкие до того, что казалось, будто одна сторона все только улучает время, как бы сбежать от другой куда-то в поле. В середине разлеглись базарные площади, тоже захватившие себе земли сколько хотели, и в большом городском саду бесчинно переплелись голенастые желтые тополи с купами густых белых акаций.
Пахло чем-то весенним в воздухе, и от этого всюду подымалось живое беспокойство: пели петухи, кудахтали куры, телились коровы, мокли и кисли дороги, голубело небо, расчирикались воробьи, у ребят распахнулись материны кацавейки, заалели щеки и совсем отсырели носы. Мужики, приехавшие на волах с камышом и сеном, сдвинули с потных лбов на затылки шапки-капелюхи и жалостно топили неподбитые валенки в лужах.
Антон Антоныч, оставив уставшую от дороги Елену Ивановну отдыхать в номере, целый день накануне суда ходил по улицам, выходил в поле, где по взлобьям зачернели маслянистые проталины, толкался на базаре. Во все он вмешивался, все его занимало чрезвычайно, только о суде как-то совсем не думалось. От тепла и солнца было весело и звонко в теле. Двух степенных степных крестьян он завел в трактир и приказал налить им по стакану водки.
– О-о, це добре!
– сказали мужики.
– Хай вам, пане, бог помогае!
– А шо ж? Бог - то не такая плохая помощь, хлопцы, тут вы ошибки не сделали, нет, - сказал Антон Антоныч и сам выпил с ними за хорошее знакомство.
В хлебной лавке на базаре битый час спрашивал о зиме, об озимях, о прошлогоднем урожае. Вмешался и к детворе в кучу: маленькую девочку вздумал катать на салазках, и когда та взревела от буйного бега, - чтобы утешить ее, подарил ей новенький полтинник.
Когда же стало вечереть, Антон Антоныч зашел в бакалейный магазин, самый лучший в городе, и начал закупать закуски. Как для всех, кто привычно живет в деревне, для него это было длинное и сложное дело, и большую суматоху поднял в магазине Антон Антоныч и как-то по-рабочему доволен был, что поднялась эта суматоха. Когда же покупки были уложены в кулек и приказчик звонко щелкал на счетах, а Антон Антоныч вспоминал вместе с ним, что и что взято, - он услышал вдруг, как в другом конце магазина говорили рослый хозяин в фартуке с покупателем в учительской фуражке.
– С завтрашнего дня запрягаюсь творить суд скорый, правый и милостивый... недели на две, - сказал учитель смеясь.
– Присяжным?
– спросил хозяин.
– Присяжным... Есть одно дело любопытное - поджог... Помещик один... Говорят, фрукт!.. Ну этого фрукта мы живо раскусим, - дело ясное.
–
Поджог?– переспросил хозяин.
– Где же это?
– Поджог... здесь в уезде, в имении... Адвокаты приехали... Им-то состязание, а нам - извольте торчать в суде две недели...
Дальше уж не хотел слушать Антон Антоныч и не мог слушать. Шаг и еще шаг - и вот уже стоял он перед учителем, смотрел в его немолодое, землистое лицо, серое, точно запыленное, с обтянутым сухим хрящеватым носом и четкими складками от носа к губам, и говорил, укоризненно качая головою:
– Фрукт-та?.. Это вы оччень хорошо сказали - фрукта! Кусайте ж его, шельму, злодея!.. Да навострите зубы повострее, абы его сразу - хоп - и нету!..
И вдруг захотелось похлопать по плечу этого завтрашнего судью своего; хлопал и говорил, нагнувшись к нему близко:
– Да вы же меня и не знаете совсем, любезнейший, вы обо мне и понятия ровным счетом ни малейшего не имеете, а уже я вам фрукт, и дело мое вам яснится...
– Постойте! Что это вы? Кто вы?
– растерянно попятился к двери учитель.
– Да ничего, ничего, не бой-теся, - говорил Антон Антоныч и опять слегка похлопал.
– Наше дело судиться, ваше дело судить, а там уж мы увидим завтра, фрукт я или... редька, капуста, как сказать, и какое мое дело ясное или же темное... Все это мы в свое время узнаем, добрейший...
– Вы... позвольте... Вы потише!.. Вот еще тоже...
– И что-то еще буркнул учитель, поспешно выходя на улицу.
– Каково это, а? Он обо мне понятия не имеет, а уж я ему "фрукт"! говорил потом хозяину Антон Антоныч, горестно качая головою.
– Это называется - суд общественного мнения... Ах, хамы!.. Да ведь нужно знать дело для того, чтобы сказать твердо: да или нет! Ведь дело мое в том заключается, милейший...
И краснолицему, чернобородому, спокойному хозяину рассказал, в чем заключалось его дело, и хозяин участливо смотрел ему в глаза, кивал понимающе головою и говорил:
– Оправдают!.. Ничего, оправдают - раз улики нет... Такие случаи - они часто случаются... Оправдают!
А в номере Антона Антоныча ждал Беневоленский. Шумно здоровался с ним Антон Антоныч, крепко целуя его в мягкие губы, радостно смотрел на его широкий лоб, широкую грудь, широкие кисти рук; рассказал о встрече с учителем.
Беневоленский не дослушал даже, - возмущенно ударил себя рукой по колену.
– Нну, батюшка!.. И зачем вам было связываться с ним, с этим учителем, - не понимаю!.. Не везет вам! Удивительно не везет!.. Нет, знаете, редкостно не везет!.. И так у вас дело трудное, - все показания против вас, а вы еще тут... Эх, Антон Антоныч!
– Ну что ж я такого плохого сделал, скажите? Что он меня собрался ку-сать раньше времени, так я должен молчать?
Он думал, что вот рассмеется Беневоленский и скажет, как прежде "Чепуха какая!" - но тот смотрел на него серьезно, сухо и как будто даже подозрительно и говорил свое новое:
– Эх, Антон Антоныч!
И у Елены Ивановны, сидевшей с ним до его прихода, был почему-то неприкрыто растерянный, встрепанный вид.
XVII
На суде Антон Антоныч замечал все, потому что все было ново, смешно и торжественно. Что его нельзя осудить и что не осудят, - он знал, но было чувство оглушающего позора, которому хотелось не верить. С него, свободного всю жизнь, сняли все, даже имя, и не только чужие, не знавшие его люди, но и конторщик Митрофан, и садовник Дергузов, и тростянская баба Марья Калина, точно с какой-то незапятнанной высоты смотрели на него и говорили о нем: подсудимый. Хотелось встать и засмеяться вдруг, хотелось крикнуть и обругаться, плюнуть на этот захоженный, давно крашенный пол и уйти. Но на председателе и членах суда, и прокуроре, и секретаре, совсем еще молодом, с безусым, немного перекошенным лицом, лежала не рабочая деловитость, которую привык видеть на лицах Антон Антоныч, а какая-то тупая важность. Важность эта перекинулась и на скамьи присяжных, и даже толстый Голев, выступавший как свидетель, надел новый длиннополый сюртук и зачем-то очки в золотой оправе, хотя смотрел поверх оправы, прижимая как можно ближе к груди жирный бычий подгрудок, точно думал бодаться.