Двое и одна

По комнате разгуливал сквозняк – закрученный в спираль обрывок ветра, незаметно обосновавшийся в нашей квартире. Иногда он останавливался, вертелся рядом с женой. Облизывал ее голые ноги. Забирался высоко под юбку – она не замечала его, – завывал что-то на языке ливня, в котором были одни лишь гласные. Порывисто листал лежащую на столе книгу. Пытался предупредить? Выискивал место, которое я должен прочесть? Книга сопротивлялась мокрыми, слипающимися страницами. Буквы, словно муравьи, ссыпались к сгибу. И сквозняк опять деловито уносился на кухню.

– Я же не виновата, что так получилось. – Ну конечно. Виноваты всегда другие. Обычно я. Кто же еще… – После того как вышла за тебя замуж, он сразу уехал из города. – Казалось, она сама удивлена, что ей так больно. – Не переписывалась, ни разу не разговаривала с ним по телефону. Не моя вина, что через несколько месяцев он вернулся. Я его не звала. Ему тоже досталось… Хотела помочь, ведь у него никого здесь не было. Он мне нравился… случилось само собой… ты все равно не поймешь… и потом… – Она неуклюже скомкала свою последнюю фразу.

Спрятанная где-то камера обскура высветила размытое мужское лицо в клубах сигаретного дыма. Только что произнесенные слова, медленно затихая, все еще кружились вокруг него.

Я бы не удивился, если бы этот живой хороший человек вышел бы сейчас из моей спальни. Подойдет, похлопает меня по плечу… хорошая у тебя жена… береги ее…

Теперь мы стояли совсем близко. Иногда я делал шаг, пытался приблизиться, но тут же отходил назад. Наполненный волокнистым дымом воздух между нами становился более плотным, упругим, отбрасывал нас друг от друга. И она произносила какие-то бесконечно сцеплявшиеся между собой, изуродованные вмятинами слова. Произносила так быстро, что у меня мельтешило в ушах. Годы жизни перемалывались в развращенные женские фразы, которыми кто только не злоупотреблял.

Явно темнит, пытается чего-то от меня добиться… Ну почему все время надо хитрить? Почему нельзя просто сказать, чего хочешь?

– Наверное, это произошло с тобой случайно… такой интересный человек… к тому же актер… – Нехорошо было так говорить. И знаю, что нехорошо, но не остановиться… будто в меня вселилась какая-то новая веселая злость… Оставить после себя выжженную землю… чтобы ни о чем не жалеть… – Тебе ведь всегда нравились люди искусства… – Она пропускает мои слова мимо ушей, а сопровождающий их жест мимо глаз. – Что ж ты меня с ним не познакомила? Уверен, мы бы подружились. У нас так много общего.

– Ничего общего у вас с ним нет и не было! А семья у нас – с тобой! И ребенок – с тобой!

– Но ведь и с ним тоже… Ведь и с ним же… – повторил я теперь уже вслух, – мог быть ребенок. – Эта случайно высказанная мысль настолько поразила меня самого, что я невольно вскрикнул, хотя крика своего, конечно, не услышал. Отогнал ее куда-то в самую дальнюю часть своей черепной коробки. Но она пыталась вырваться. Долго держать ее там невозможно.

– Да не переживай, ты… – невнятно пробормотала она в зажатую в губах потухшую сигарету. Эта ее короткая шершавая фраза уже начала натирать кровавую мозоль в моей душе. Как будто от меня зависит – хочу переживаю, хочу нет… – Ничего не могло бы…

– Ты что имеешь в виду?

– Не важно. Сказала и сказала.

– Нет уж, договори, раз начала!

– Если тебе уж так важно знать. – Она на мгновение запнулась. – Он предохранялся… Сама его попросила. – И тут же пожалела. Густой румянец медленно разливался у нее по щеке из-под прижатой ладони.

– Надо же, как хорошо у вас было организовано! – Я тут же схватил брошенный мне по ошибке кусок. – Правда, и нужна-то было всего лишь тонкая резиновая оболочка в правильном месте. Обо всем подумали… Очень здоровый, сильный мужчина. Наверное, с детства ничем, кроме мяса, не питался… Да и к тому же страдал. Ну как не помочь?.. После этого возвращалась домой, помогала мне и там уже не предохранялась… А потом родилась Лара…

(Пожалуй, ему стоило бы взять назад свои слова. Ведь речь шла о том, что произошло очень давно, еще в первый год их семейной жизни. А масло в пылающий уже огонь они подливали прямо сейчас.)

Сигарета, которую она так и не раскурила, была как-то связана с розоватым лицом, которое тут же услужливо вытащила память. Лицом человека с широко раскрытыми губами, совершающего мужские поступки. Альфа-самец на огромной постели в занавешенном темными шторами гостиничном номере. Блестящие немигающие зрачки полощутся в белесой жидкости. Синее латинское V, клеймо (знак качества?) на выпуклом лбу, опускается, поднимается, опускается опять над телом моей жены. Отпечатывается у нее в глазах.

Она стояла в центре комнаты прямо напротив меня. Я отвернулся, сложил за спиной руки и, наклонившись корпусом вперед, словно конькобежец на вираже, стал молча ходить вокруг нее. Мысли скользили, ни на чем не задерживаясь. Под ногами шелестел все тот же ледяной сквозняк. Движения мои становились более точными. Предметы отодвигались в стороны, прижимались к стенам. Прямоугольник комнаты становился квадратом. Углы сглаживались. Квадрат постепенно превращался в круг. Я кружился по комнате, наматывал на себя сбивчивые, сплетающиеся фразы. Повторял их снова и снова и не проговаривал вслух. Словно пытался себя ими спеленать, превратить их в свой кокон. И то, что она теперь говорит, останется снаружи, не будет доходить, не проникнет в меня. Но в коконе оставались дыры. И в них пролезал ее голос.

– Ты не то слышишь! Почему-то все время не то слышишь!.. Не могу с тобой! Уперся рогом в свое проклятое прошлое, и не сдвинуть!

– Ну да. Я знаю – рогоносец. Нечего мне напоминать… Весь ороговел… И взгляд ороговевший… Даже оправа в очках ороговела…

– Перестань! Ерничать легче всего… Не это имела в виду… – Она приподняла накрашенные веки, снова обнажая удвоенную сверкающую темноту. Темноту, которая готова была пролиться, размыть весь тщательно возведенный макияж.

– Я не шучу.

– Давно бы уже забыла, если бы… – Голос, которым она всегда так замечательно владела, перестал ее слушаться.

– Ты бы забыла… Но я не забыл бы! Нас здесь двое! Кроме тебя, есть еще я! Понимаешь, Я!

Как видно, моя разбухшая от боли душа не знает, что болтает язык, который не удается держать за зубами. Сейчас нужно, чтобы мое «Я» – самое грубое из многих моих «я» – было не просто одним из русских местоимений, которое упирается и все же пятится назад, а твердым английским I, написанным с заглавной буквы, римской единицей, каменным столбом. Столбом, который невозможно сдвинуть никакими другими словами. Ведь, кроме меня, рассказывающего, есть еще я, который на самом деле, и они оба мало похожи друг на друга. Рассказывающий явно не дотягивает до того, другого, до его стихов. Больше писать об этом не буду. Насиловать метафору – преступление, еще более тяжелое, чем плагиат.

– Люди ошибаются. Проходит время, и их прощают… – Даже сейчас, когда голос ее почти не слушается, искусством беспомощного взгляда владеет она виртуозно. Может, даже и бессознательно. Ее пальцы неуверенно коснулись моей ладони. Внезапно я заметил, что никаких следов опьянения у нее не осталось. Минуту назад была никакой, а теперь протрезвела начисто. Ни в одном глазу. Как это ей удается? Алкоголь испаряется от огня, бушующего внутри? – Тут ведь не арифметика и не программирование. Кроме черного и белого, есть много цветов… В каждой семье когда-нибудь случается… Я бы хотела изменить то, что произошло. Но не могу. – Рука, оказавшаяся у меня на ладони, тоже лгала. Подрагивала, боялась разоблачения. И не уходила. – Здесь же не Саудовская Аравия… Посмотри на меня! Неужели нельзя быть хоть чуточку добрее? И к себе лучше бы относиться стал… – Внутри этого вопроса был еще один вопрос. Но я сделал вид, что не замечаю. И тогда она произнесла его сама. – Скажи, ты хоть чуть-чуть любишь меня?