Двое, не считая призраков

Борис расстегивал ее блузку, елозил лицом по груди, искал губами соски. Амалия поощрительно гладила его по голове, словно это не мужчина великовозрастный, а младенец неразумный.

Искусственник, вздыхала про себя, мама в детстве грудью недокормила.

Дав Борису вдоволь начмокаться, Амалия ласково его отстранила, обращалась ни на «ты», ни на «вы»:

— А сейчас нам надо покушать. Через минутку я приду и принесу кашку.

«Я свихнулся? — спросил себя Борис, когда она вышла. — Пусть свихнулся! Думать о Кате страшно больно, я устал от боли, хочу отдохнуть и знаю, где отдых».

Катин побег со Скробовым стал для Бориса повторным ранением в то же самое место. Черная дыра в груди ширилась и нестерпимо болела.

У Амалии не было времени варить настоящую кашу — это верных пятнадцать минут, за которые настроение у Горлохватова может перемениться, а еще, чего доброго, уснет мужик. Она высыпала манную крупу в пиалу, залила водой и на две минуты поставила в микроволновку. Достала, плеснула молока, размешала, попробовала на вкус. Дрянь, но можно исправить с помощью масла и сахара. Через три минуты Амалия была рядом с Борисом. Он хотел сам взять ложку, но Амалия не позволила. «Я покормлю», — возразила так просто и естественно, словно кормление с ложечки взрослых мужчин — обычное дело.

Борис подчинился с видимым удовольствием.

Потом Амалия отвела его в спальню, помогла раздеться, убаюкала на своей груди.

На следующий день они вели себя так, будто ничего не случилось. А ночью она снова к нему пришла, и все повторилось: лобзание груди, кормление кашкой, укладывание спать. Амалия молилась, чтобы пропавшая дочь Горлохватова как можно дольше не появлялась. На третью ночь Амалия решилась на эротический массаж. «Чтобы вы могли немного расслабиться», — пояснила она.

Большие теплые груди с твердыми оконечностями сосков описывали по голому торсу Бориса замысловатые фигуры. Амалия колдовала над ним, опускаясь все ниже. Губы и руки в ход не пускала, только сосками щекотала. Возбуждение у Бориса было острым и разрядка скорой — его точно молнией прошибло.

— А теперь баиньки! — проворковала Амалия, укрывая его одеялом. — Закрываем глазки и сладко спим!

Не импотент, слава тебе господи, думала она. Завтра, мальчик, мама покажет тебе другие упражнения.

Дыра затягивается, боль отступает, думал Борис. И на том спасибо!

* * *

Душевная болезнь, дымный сумрак поселился в сознании Аллы после смерти сына. Болезнь не развилась, потому что Аллу подлечили в больнице, а потом появилась Катя. Заботы, связанные с ее воспитанием, задвинули сумрак в дальние лабиринты сознания, заперли в темных чуланах, в кованых сундуках с большими замками. Когда Катя исчезла, сумрак вырвался на волю. Очень короткое время Алла понимала — с ней творится что-то плохое, ненормальное, доброе борется со злым. Но потом сумрак целиком завладел ее умом, и уже казалось, только он и есть правильная жизнь.

Катя умерла — в этом Алла не сомневалась. За Катю, как и за сына, нужно было отомстить. Так появилась цель, спасительная и праведная. Алла чувствовала себя мессией и героиней. Она упивалась своим новым предназначением. Разглядывая узоры на потолке, строила планы мести. В этих планах, в самой мести было сладостное, неведомое прежде упоение. Цель заключалась в уничтожении Горлохватова, который (никто, кроме Аллы, не догадывался) был детоубийцей и монстром в человеческом обличье, мерзким садистом (картина убитого в стиральной машине кота почти постоянно стояла перед Аллиными глазами).

Она не испытывала ненависти к Амалии, полностью завладевшей Борисом Борисовичем, потому что два объекта мести не удерживало ее больное воображение. Алла подсматривала за ними, но считала Амалию очередной жертвой страшного монстра. Он запирался с Амалией в кабинете, утаскивал ее в спальню и совершал свои дьявольские обряды, заставляя Амалию Робертовну то верещать, то выть по-звериному, то ругаться, то умолять. Удав!

Громкие постельные утехи парочки Алла принимала за издевательства над бедной женщиной. У Аллы сердце кровью обливалось — хотелось ворваться, вонзить нож в Горлохватова. Она себя сдерживала, потому что свыше ей пришло откровение: как вампиры умирают только от осинового кола, вбитого в грудь, так монстров можно убить лишь пулей.

Планы завладения оружием, воровства пистолета у охранника Алла обдумывала и строила абсолютно трезво. У сумасшедших остается только одна незамутненная область логического мышления — их сумасшествие.

* * *

Борису стали сниться сны, яркие и очень правдоподобные. Что-то вроде больницы или санатория с добрыми-добрыми врачами, с пациентами, которые и болели-то не тяжело, а выздоравливали скоро и счастливо. Пациенты — в основном дети в пестрых пижамах, врачи — клоны доктора Айболита с круглым зеркальцем на лбу, все друг друга любят и души не чают. В сказочной больнице лекарства сладкие, уколы безболезненные, малокровие вылечивается в два счета, гемоглобин у детишек отличный.

«Каждому свой рай», — слышал Борис во сне чей-то голос.

ЗАТВОРНИКИ

Люди бывают счастливы на войне, в тюрьме, в концлагере. При двух условиях: они должны быть молоды или влюблены. Совпадение двух условий делает человека счастливым абсолютно, независимо от окружающей обстановки.

Антон был счастлив, хотя трудно найти приятное в ежедневном купании опухшей от пьянства старухи, в уборке квартиры, бегании по магазинам, приготовлении еды. Катя помогала, быстро училась, но основная нагрузка лежала на Антоне. Он не роптал, желал бы просидеть в укрытии как можно дольше, со дня на день откладывал разумные действия — провести разведку, выяснить ситуацию, обеспечить стабильность их с Катей дальнейшей жизни. Хотя по характеру Антон не был волокитчиком, не любил откладывать дела, которые можно сделать сегодня, — на завтра, на понедельник, на после дождичка в четверг. Он с завистью думал о тех временах, когда люди ходили в шкурах и пользовались огнем, зажженным молнией. Тогда можно было украсть девушку, найти пещеру и жить припеваючи и не зависеть от ее родственников и благ цивилизации.

— Я бы ходил на мамонта, — мечтал он вслух, с удовольствием делясь с Катей новыми для него ощущениями — зримыми образами. — Представляешь меня в тигровой шкуре через плечо, с копьем в руках? Сурового, мужественного, в шрамах?

— В шрамах, оставленных мамонтом? — уточняла Катя и тут же подхватывала мечты: — А я в меховом бикини, в сапожках из некрашеной кожи и с прической, на которую нынче стилисты три часа тратят, — все волосы дыбом. Кажется, это похоже на голливудский блокбастер. А в реальности древние люди, наверное, не мылись.

— Зато чесались.

И они вместе захохотали, вспомнив, как первый раз купали и подстригали завшивленную бабушку. Антон приговаривал: «Кто любит чесаться, тот не любит мыться». Катя вторила: «Кто не любит чесаться, тот помоется». Хотя бабушкины одежки выкинули, саму ее трижды облили шампунем от педикулеза, постригли наголо, Кате и Антону казалось, что они заразились, по ним бегают маленькие злые вошки. То рука, то плечо, то спина отчаянно чесались. Антон когда-то читал: в Первую мировую в армии боролись с паразитами, пропуская одежду солдат через вошебойки — шкафы с высокой температурой. В качестве вошебойки решили использовать духовку газовой плиты. Сложили в нее всю свою одежду, включая белье.