Двое (рассказы, эссе, интервью)

– Безусловно, для меня то время, начало перестройки, было куда более приятным. И не только из-за читательского признания - хотя я бесконечно благодарна всем моим читателям, многие из которых меня и сейчас не забыли,но оттого, что это было время надежд, а жить в состоянии осуществляемой надежды - упоительно. Свободы становилось все больше и больше, голубые культурные мечты вскружили наши глупые интеллигентные головки... ну а потом - все. Как и полагается - суровый рассвет, головная боль и пустые бутылки. Наверное, это естественно, но новое качество жизни на поэзию меня не вдохновляет. Это, впрочем, совсем не значит, что мне хочется, чтобы все стало как позавчера: сонные, тихие коммунистические будни, окутанные тополиным пухом.

– Читая сейчас ваши рассказы, странным образом испытываешь чувство ностальгии именно о том, сонном и тихом времени. Вы поэтизируете его, а не обличаете.

– Ну да. Но это разные жанры: так называемая "жизнь" и так называемая "литература". Если бы я вдруг проснулась, а все как раньше: Зыкина поет о широких раздольях, очередь за плавлеными сырками, Набоков спрятан в шкафу во второй ряд,- нет, лучше сразу камень на шею и в Яузу. Нет, для меня единственный способ совладать с унынием любой действительности опоэтизировать ее. Я это люблю и, смею надеяться, умею делать. А поэтизировать бодрую, конструктивную пошлость мне не с руки. Мне ближе Гюбер Робер, французский художник,- певец искусственных руин, поросших мхом. Или ближе к русской жизни - то, что называется "поэзией умирающих усадеб". Чтоб было все слегка кривое и поросшее лопухом. Вы видели на рынках - у южан фрукты расположены красиво, продуманно, ковром: тут пирамидкой, там полосками, завитками,- залюбуешься, но покупать неинтересно, даже жалко нарушить орнамент. А у подмосковных бабок все как попало, навалом, в ведрах, кучами, в пылище. И так всюду, у всех! А я это обожаю, это уникальный антиэстетизм. Как же его не воспеть! Как не привнести лирику в мусор! Плюнуть и презреть - проще всего, это неинтересно. Я уж не говорю о разговорах с этими бабками. Купишь редьку - и если хоть чуть-чуть отклонишься от скупых формул: "почем?" и "давайте", спросишь, например, какая редька лучше, длинная или круглая?- все, ты уже вовлечен в разговор, бабка тебе расскажет и про внука, и про дочь, и за что и на сколько сел зять, и давно ли у нее болит вот тут, и чем лечит. Такого нигде в мире не может быть.

– Особенно в Америке.

– Да, там на рынке не разговоришься. Я пробовала. Между прочим, там при дороге, как у нас, бывают крошечные прилавки с овощами - кабачки, картошка, лук, яблоки, кошмарные букеты цветов. Автомобилисты останавливаются на обочине и покупают. Так вот, сколько раз я проверяла, меня это специально интересовало,- никаких разговоров на частные темы, только по делу. Да и вообще там, например, на людей глядеть не принято. Сейчас в Нью-Йорке приняли закон, по которому женщины имеют право ездить в метро голыми по пояс. А смотреть на них не рекомендуется, это уже будет квалифицировано как sexual harassment, сексуальное домогательство, а в это понятие включен и непрошеный взгляд. Каждый хочет жить в собственном коконе, и это право защищено многочисленными законами. Оно, может быть, и хорошо, но в результате ненормально большое число американцев чувствуют себя одинокими, ненужными, несчастными. А в американской культуре принято быть счастливым. Человек думает: счастье - это норма, а я несчастен, значит, со мной что-то не в порядке. И идет к врачу. Кто счастлив - так это врач, околофрейдистский шарлатан, каких сейчас очень много. Жертву он отпустит нескоро. Вот случай, описанный в прессе: очень толстая женщина все пыталась выйти замуж, а где познакомишься с женихом? Вот она ходила по ночным кабакам, пьянствовала, заводила интрижки, но все впустую. Пошла к психологу. (У нас бы она пошла к подруге, и подруга ей, наверное, сказала бы: а на что ты, милая моя, с такой фигурой рассчитываешь? Кончай пьянство, садись на диету, не шатайся по злачным местам: мужья там не водятся...) Психолог обрадовался: ваш случай очень серьезный, вы подсознательно ищете в мужчинах образ доминантного отца, у вас с младенчества психологическая травма, поэтому пока вы не вспомните, как и когда ваш покойный отец вас домогался, вы не похудеете... Четырнадцать лет шла промывка мозгов! Толстуха "вспомнила", как отец ее сажал к себе на колени в годовалом возрасте - вот и домогательство! Потом еще, потом еще. Теперь она все такая же толстая, такая же несчастная в любви, но врач, говорит, ей помог: открыл глаза на папеньку, и ее теперь меньше тянет в бары...

– А что вы скажете о своих студентах? Они такие же доверчивые и наивные?

– Кто как. Они молодые, и в этом есть и плюсы и минусы: они еще не вполне индоктринированы современной американской мифологией, и в то же время совсем неопытны и часто малообразованны. Я преподаю им creative writing, то есть учу их, как писать художественную прозу, а точнее, как не писать, потому что научить писать невозможно. Это что-то вроде семинара: по пятнадцать человек в группе, они пишут короткие рассказы, и мы их коллективно обсуждаем. Это очень интересно, но очень трудно, в основном потому, что многие приходят из обычных государственных школ, где их не учат грамматике, так что они не знают разницы между глаголом и существительным а в английском это особенно важно,- а многие не слыхали о том, что такое местоимение. Другие, наоборот, все прекрасно знают, так что уровень очень неровный. И я должна, не обижая безграмотных - ведь они в этом не виноваты и не раздражая продвинутых, суметь понятно и доходчиво все объяснить за час двадцать.

– Вы, русский писатель, преподаете писательское мастерство американцам на английском языке. Не правда ли, в этом есть что-то парадоксальное?

– На приличном английском, между прочим! Я сама себя иногда спрашиваю: что это я делаю? Не с ума ли я сошла? Ну а что я еще могу там преподавать?

– Ну, например, о русской литературе рассказывать...

– Был у меня курс русской литературы. С этого года отменен: слишком мало желающих. Интерес к нашей культуре упал до предела. Да и в моем колледже русской кафедры нет. А те, кто ко мне ходили, о России практически не слышали. Все приходится начинать с нуля. У большинства дикие, анекдотические представления: Сибирь, медведь, Достоевский, и все на каторге сидят. Те, кто слыхал о войне, думают, что СССР воевал на стороне Германии. О Первой мировой войне никто не слыхал. А те редкие студенты, кто все же успел поинтересоваться русской литературой раньше, уверены, что книги разрешено писать только членам партии. Прежде чем говорить о русской литературе, нужно, конечно, давать обзорный курс по русской культуре, и отдельно по советской. Мы, русские, сами виноваты: задурили всему миру голову нытьем и жалобами. "Замело тебя снегом, Россия!" - ведь только ностальгирующему эмигранту понятно, что это метафора, а американец думает, что Москва - это большой сугроб. Когда в городе Саратоге выпадает снег и я приезжаю на работу, я с привычным раздражением думаю: сколько сегодня человек,- семь или двенадцать - заботливо спросят меня: "Вот теперь, Татьяна, ты чувствуешь себя как дома, да?"

– А как вы себя чувствуете дома? Какой у вас образ жизни?

– Хаотический. У меня и дома хаос - немудрено, я же по полгода, по году отсутствую, потом, приехав, все начинаю перекладывать с места на место, не успеваю и бросаю на полдороге; и в компьютере хаос. Материальные предметы меня не любят: только все расставишь по местам, смотришь - одежда выходит из шкафа и ложится на спинку стула, книги сами сходят с полок и залезают под кровать, на обеденный стол... В компьютере текст вот сейчас был здесь - ан нету. Ушел в другое место. Зато в голове хаоса нет, и в текстах нет.

– Кстати, о текстах. Вы давным-давно ничего не публикуете, кроме рецензий в "Нью-Йорк ревью оф букс". Вас не беспокоит мысль, что вас забудут в России?

– Ну, писать наскоро ради того, чтобы напоминать о себе: ку-ку, я тут... Нет. Я медленно пишу, рада бы побыстрее, но не умею. И преподавание отнимает время: три дня в неделю преподаю, четыре - читаю рассказы студентов, чтобы потом обсуждать с ними.

– А было время, когда обсуждали ваши рассказы. Писали о них диссертации в разных странах.

– А они и сейчас пишутся. Мои рассказы входят в программы десятков колледжей, конференции "по мне" устраиваются, книги пишутся. Все метафоры, метонимии подсчитали, в графы занесли, распечатали, мне дико на это смотреть: я же, подобно мольеровскому герою, не знаю, что пишу метафорами... Присылают вопросники: "скажите, каким приемом вы пользуетесь, чтобы ввести в текст чувство юмора?"... Приписывают мне влияние авторов, которых я не читала, а когда я возражаю: "раз не читала, мол, то откуда же, бога ради, влияние-то?" - мне снисходительно говорят: "а это и не нужно, наука доказала, что не нужно... Вообще автора не существует, вот и Деррида пишет..." - "Но раз автора не существует, то, может, и Деррида не существует?" - "Ан нет, Деррида-то существует, а больше никто..." Слависты, естественно, не любят, когда автор придет на конференцию "по себе", сядет и смотрит, как василиск, а потом еще замечания делает.

– А как вы относитесь к знаковым фигурам новой литературы - к Сорокину, например, или к Галковскому?

– Оба они, на мой взгляд - неслыханно талантливые люди, с креном в гениальность. Беда только в том, что сорокинские вещи я никогда не могу дочитать до конца: скучновато. Замечательно сделано, спасибо, но мне пора. У Галковского другое: упоительная стилистика, и читать не скучно, но морально он совершеннейший таракан.

– В каком смысле?

– Быстрый, мелкий, суетливый, неприятный, умный и бессовестный. И он сразу всюду. Его необъятный "Бесконечный тупик" - какое-то барочное палаццо из мусора. Впрочем, за эстетические достижения я бы ему дала "Букера", если бы меня спросили. Отчего это, кстати, меня никто не спросит? Не все же награждать "Букером" за доброе и вечное.*

______________

* "Букера" Галковскому не дали, а вот "Антибукера" за 1997 год

дали, да он не взял: облаял по электронной почте антибукеровское жюри,

покусал руку дающую, обвинил людей, высоко оценивших его труд, в том,

что они хотят заткнуть его неподкупный рот какой-то "севрюжиной с

хреном". Председатель жюри В.Т.Третьяков, он же - главный редактор

"Независимой газеты", много в свое время печатавший Галковского, не

понял жанра, в котором работает писатель (игра на неразличении бытового

и литературного хамства), и на полном серьезе призывал одуматься,

пытался отнять у него чистую как спирт, злобную радость отказа,

публичного плевка из подполья. Нет чтобы порадоваться за писателя в его

звездный час: вот тот уныло влачил свои дни среди призрачных врагов и

безответно поливал человечество ядом, как вдруг такое счастье: гнусные

скоты, подло глумясь, оскорбили его: наградили, возвели в сан