Двое (рассказы, эссе, интервью)
Шрифт:
— Особенно в Америке.
— Да, там на рынке не разговоришься. Я пробовала. Между прочим, там при дороге, как у нас, бывают крошечные прилавки с овощами — кабачки, картошка, лук, яблоки, кошмарные букеты цветов. Автомобилисты останавливаются на обочине и покупают. Так вот, сколько раз я проверяла, меня это специально интересовало, — никаких разговоров на частные темы, только по делу. Да и вообще там, например, на людей глядеть не принято. Сейчас в Нью-Йорке приняли закон, по которому женщины имеют право ездить в метро голыми по пояс. А смотреть на них не рекомендуется, это уже будет квалифицировано как sexual harassment, сексуальное домогательство, а в это понятие включен и непрошеный взгляд. Каждый хочет жить в собственном коконе, и это право защищено многочисленными законами. Оно, может быть, и хорошо, но в результате ненормально большое число американцев чувствуют себя одинокими, ненужными, несчастными. А в американской культуре принято быть счастливым. Человек думает: счастье — это норма, а я несчастен, значит, со мной что-то не в порядке. И идет к врачу. Кто счастлив — так
— А что вы скажете о своих студентах? Они такие же доверчивые и наивные?
— Кто как. Они молодые, и в этом есть и плюсы и минусы: они еще не вполне индоктринированы современной американской мифологией, и в то же время совсем неопытны и часто малообразованны. Я преподаю им creative writing, то есть учу их, как писать художественную прозу, а точнее, как не писать, потому что научить писать невозможно. Это что-то вроде семинара: по пятнадцать человек в группе, они пишут короткие рассказы, и мы их коллективно обсуждаем. Это очень интересно, но очень трудно, в основном потому, что многие приходят из обычных государственных школ, где их не учат грамматике, так что они не знают разницы между глаголом и существительным а в английском это особенно важно, — а многие не слыхали о том, что такое местоимение. Другие, наоборот, все прекрасно знают, так что уровень очень неровный. И я должна, не обижая безграмотных — ведь они в этом не виноваты и не раздражая продвинутых, суметь понятно и доходчиво все объяснить за час двадцать.
— Вы, русский писатель, преподаете писательское мастерство американцам на английском языке. Не правда ли, в этом есть что-то парадоксальное?
— На приличном английском, между прочим! Я сама себя иногда спрашиваю: что это я делаю? Не с ума ли я сошла? Ну а что я еще могу там преподавать?
— Ну, например, о русской литературе рассказывать…
— Был у меня курс русской литературы. С этого года отменен: слишком мало желающих. Интерес к нашей культуре упал до предела. Да и в моем колледже русской кафедры нет. А те, кто ко мне ходили, о России практически не слышали. Все приходится начинать с нуля. У большинства дикие, анекдотические представления: Сибирь, медведь, Достоевский, и все на каторге сидят. Те, кто слыхал о войне, думают, что СССР воевал на стороне Германии. О Первой мировой войне никто не слыхал. А те редкие студенты, кто все же успел поинтересоваться русской литературой раньше, уверены, что книги разрешено писать только членам партии. Прежде чем говорить о русской литературе, нужно, конечно, давать обзорный курс по русской культуре, и отдельно по советской. Мы, русские, сами виноваты: задурили всему миру голову нытьем и жалобами. «Замело тебя снегом, Россия!» — ведь только ностальгирующему эмигранту понятно, что это метафора, а американец думает, что Москва — это большой сугроб. Когда в городе Саратоге выпадает снег и я приезжаю на работу, я с привычным раздражением думаю: сколько сегодня человек, — семь или двенадцать — заботливо спросят меня: «Вот теперь, Татьяна, ты чувствуешь себя как дома, да?»
— А как вы себя чувствуете дома? Какой у вас образ жизни?
— Хаотический. У меня и дома хаос — немудрено, я же по полгода, по году отсутствую, потом, приехав, все начинаю перекладывать с места на место, не успеваю и бросаю на полдороге; и в компьютере хаос. Материальные предметы меня не любят: только все расставишь по местам, смотришь — одежда выходит из шкафа и ложится на спинку стула, книги сами сходят с полок и залезают под кровать, на обеденный стол… В компьютере текст вот сейчас был здесь — ан нету. Ушел в другое место. Зато в голове хаоса нет, и в текстах нет.
— Кстати, о текстах. Вы давным-давно ничего не публикуете, кроме рецензий в «Нью-Йорк ревью оф букс». Вас не беспокоит мысль, что вас забудут в России?
— Ну, писать наскоро ради того, чтобы напоминать о себе: ку-ку, я тут… Нет. Я медленно пишу, рада бы побыстрее, но не умею. И преподавание отнимает время: три дня в неделю преподаю, четыре — читаю рассказы студентов, чтобы потом обсуждать с ними.
— А было время, когда обсуждали ваши рассказы. Писали о них диссертации в разных странах.
— А они и сейчас пишутся. Мои рассказы входят в программы десятков колледжей, конференции «по мне» устраиваются, книги пишутся. Все метафоры, метонимии подсчитали, в графы занесли, распечатали, мне дико на это смотреть: я же, подобно мольеровскому герою, не знаю, что пишу метафорами… Присылают вопросники: «скажите, каким приемом вы пользуетесь, чтобы ввести в текст чувство юмора?»… Приписывают мне влияние авторов, которых я не читала, а когда я возражаю:
«раз не читала, мол, то откуда же, бога ради, влияние-то?» — мне снисходительно говорят: «а это и не нужно, наука доказала, что не нужно… Вообще автора не существует, вот и Деррида пишет…» — «Но раз автора не существует, то, может, и Деррида не существует?» — «Ан нет, Деррида-то существует, а больше никто…» Слависты, естественно, не любят, когда автор придет на конференцию «по себе», сядет и смотрит, как василиск, а потом еще замечания делает.— А как вы относитесь к знаковым фигурам новой литературы — к Сорокину, например, или к Галковскому?
— Оба они, на мой взгляд — неслыханно талантливые люди, с креном в гениальность. Беда только в том, что сорокинские вещи я никогда не могу дочитать до конца: скучновато. Замечательно сделано, спасибо, но мне пора. У Галковского другое: упоительная стилистика, и читать не скучно, но морально он совершеннейший таракан.
— В каком смысле?
— Быстрый, мелкий, суетливый, неприятный, умный и бессовестный. И он сразу всюду. Его необъятный «Бесконечный тупик» — какое-то барочное палаццо из мусора. Впрочем, за эстетические достижения я бы ему дала «Букера», если бы меня спросили. Отчего это, кстати, меня никто не спросит? Не все же награждать «Букером» за доброе и вечное. [2]
2
«Букера» Галковскому не дали, а вот «Антибукера» за 1997 год дали, да он не взял: облаял по электронной почте антибукеровское жюри, покусал руку дающую, обвинил людей, высоко оценивших его труд, в том, что они хотят заткнуть его неподкупный рот какой-то «севрюжиной с хреном». Председатель жюри В.Т. Третьяков, он же — главный редактор «Независимой газеты», много в свое время печатавший Галковского, не понял жанра, в котором работает писатель (игра на неразличении бытового и литературного хамства), и на полном серьезе призывал одуматься, пытался отнять у него чистую как спирт, злобную радость отказа, публичного плевка из подполья. Нет чтобы порадоваться за писателя в его звездный час: вот тот уныло влачил свои дни среди призрачных врагов и безответно поливал человечество ядом, как вдруг такое счастье: гнусные скоты, подло глумясь, оскорбили его: наградили, возвели в сан великомученика, льют в глотку расплавленный свинец, закамуфлированный под копченую рыбку!..
Умоляю: продлите его муки, дайте же ему «Букера»! [Примечание Т.Т., 1998 г.).
— Стало быть, вы отстаиваете категорию морали в литературе?
— Не я отстаиваю, категории существуют помимо наших желаний. На этой категории можно ничего не строить: Сорокин вот не строит, так и спроса с него нет. А Галковский весь свой текст строит на том, что все-все, кроме него — гады, а он — майский ландыш. Эстетически это красиво, морально тошнотворно. А у писателей-«моралистов» другая беда: сеют доброе, а растет такой сахар сиропыч, что ноги вязнут, как в клею.
— Так в чем же выход?
— Наверно, в «золотой середине»! Только ее еще найти нужно…
1997 год
Что в имени тебе моем?
— Василий Иваныч!.. Бангладеш образовался!
— Главное, не расчесывай, Петька!
Вопреки совету Василия Иваныча, хочется расчесать, ибо зудит. Образовался…. а кто, собственно, образовался? Как ЭТО звучит по-английски, знаю: Commonwealth, а как по-русски — нет. Ужас какой! Не знаю, как Родина зовется. Звоню на «Голос Америки»: «Здрасте, извините пожалуйста, вы не помните, как теперь называется наша страна?» Слышно, как думают. «Содружество…. Содружество… Володя! Воло-о-одь!.. Как Советский Союз называется?.. Содружество… Независимых… Государств». — «Точно?» — «Вроде точно».
Оказалось, неточно. Опросила других бывших вредителей бывшего СССР мнения разошлись. Союз Суверенных, Содружество Суверенных, Евразийское Содружество и так далее, и все правы, потому что все варианты звучали в печати и на телевидении, потому что союз и содружество — это, в сущности, одно и то же, суверенный и независимый — тоже одно и то же, тем более страна и государство — одно и то же, особенно в обратном переводе с иностранных языков, не поспевающих за капризами и разборчивостью наших руководителей (притом, что мы не уверены, кто именно нами руководит и на каком основании).
Хотя эсперанто еще не стало у нас государственной мовой, но его очертания уже явственно просвечивают сквозь расползаюшуюся ткань языка родных осин: по данным ТВ Информ, СССР — не ССС, не ССР, и не ССГ, а СНГ, а потом будет СЕАНГ или CHEAT, причем Москва = Минск, или Менск, а не СПб, как многие надеялись. Отчего «Г», а не «С», и не «Р»? Оттого, что Конфедерация ёк. Как этот (это?) СЕАНГ / CHEAГ будет функционировать, и сможет ли простой человек из Ярославля или Колтушей просто так взять и поехать поплескаться в сточных водах Черного моря, как он доверчиво привык, или же прямоезжая дорожка на Чернигов, как и некогда, порастет бурьяном, и не будет ходу ни пешему ни конному без украинских паспортов, и сколько понадобится таможенных соловьев-разбойников, чтобы оглушительным свистом сбивать с пахвей бывших подданных Большой Совдепии, — не нам знать. Нас не спросили. Вернее, спросили, извели кипы рублей на референдумы, а потом все равно сделали по-своему. Так нам и надо. Мы же склонны к измене и перемене, как ветер мая. В марте дружно голосуем за то, чтобы держаться вместе, в Союзе. В декабре, так же дружно, — чтобы наоборот. Капризен советский народ! Как говаривала одна из героинь Нонны Мордюковой: «То ему — то. А то раз — и это».