Двое (рассказы, эссе, интервью)
Шрифт:
«Развестись с женой за то, что она плохо приготовила сливы на пару».
Каков сам Толстой, каков его внутренний облик? Как он реконструируется в «монологах от третьего лица», обильно написанных автором «Судьбы художника»?
Прежде всего, это злобный брюзга:
«Опасность грозит со стороны молодых „борцов“ за новое искусство. Нахальные и наглые… Идет война, а им хоть бы что…
Какая наглость прет из них… До каких же пор можно терпеть, видя, с каким бесстыдством чванливые молодые и не совсем молодые люди, называющие себя футуристами, куражатся над дорогими русскому сердцу именами… Хватит, пора кончать с этой отвратительной вакханалией… В романе захотелось ему посчитаться со всеми, кто вызывал у него омерзение и неприязнь… Уж больно хотелось ему посмеяться над некоторыми своими собратьями… Уж больно не хотелось ему, чтобы торжествовали свою победу эти футуристические личности…
Действительно, Толстой футуристов терпеть не мог. Открыто и прямо писал об этом. Да вот только в романе «Егор Абозов» и некоторых рассказах речь идет не о футуристах (не только о футуристах), но о декадентах. Разница существенная. С футуристами Толстей не имел ничего общего, а декадентству отдал дань. Разойдясь во взглядах с представителями «левого» искусства, Толстой тем не менее дружил с ними: одно другому не помеха. Запутывая этот и без того непростой вопрос, В. Петелин пишет:
«Алексей Толстой давно задумал роман о жгучей современности, о наболевшем, обо всем, что окружало его последние годы, порождая душевную муку, сомнения, решительный протест. До каких же пор можно терпеть, видя, с каким бесстыдством чванливые молодые и не совсем молодые люди, называющие себя футуристами, куражатся над дорогими русскому сердцу именами, пытаются опоганить святые места и памятники старины, разрушить театр, с его гуманистическими традициями. Он должен сказать обо всем этом, что думает. Хватит, пора кончать с этой отвратительной вакханалией, которая продолжается больше пяти лет, пожалуй, начиная с появления нового журнала „Аполлон“. Алексей Толстой вспомнил, с какой радостью и ожиданием он воспринял приглашение нового журнала к сотрудничеству, появление там своих первых крупных вещей, серьезную поддержку на первых порах со стороны редакции и близких журналу сотрудников: Волошина, Кузмина, Зноско-Боровского, всех не перечтешь. Была интересная борьба, высказывались серьезные мысли, печатались Бенуа, Бакст, Волошин, Николай Рерих, Кустодиев, Иннокентий Анненский, Блок, Брюсов. Сколько в жизни перемен, а там до сих пор парит дух благолепия и почтительности перед „Аполлоном“» (стр.55–56).
Где — «там»? «Отвратительная вакханалия» происходит в «Аполлоне» или в стане его противников? Принимал ли в ней участие Толстой? «Аполлон» — это хорошо или плохо? И о чем здесь вообще речь?
А вот как происходит таинственный, волшебный творческий процесс.
Глубоко проникнувшись тривиальной мыслью о том, что писатель должен быть наблюдательным, В. Петелин усердно лепит образ:
«Много личного, автобиографического вложил в этот роман Алексей Толстой. Разумеется, пришлось и туману напустить, все перемешать, перепутать, чтобы не упрекали его в портретности» (стр.60).
«Надо, думал он, только запутать читателя» (стр.57).
«Все они принимали его за своего, в любом салоне, ресторане, квартире перед ним открывались не только двери, но и души людей.
К каждому он находил ключик, с помощью которого мог открывать самые затаенные уголки человеческой души» (стр.54),
«благодаря… умению войти в любую компанию как равный и свой человек, Алексей Толстой мог свободно проникнуть в чужие тайны, ему свободно рассказывали интересные эпизоды, случаи… возвращаясь… к себе в гостиницу… лихорадочно записывал их» (стр.47).
Вот так, торопливо и воровато, «притворяясь своим», граф Толстой (у В. Петелина писатель постоянно обращается к себе самому: «граф Толстой»!) записывает чужие тайны, затем напускает туману, и,
«лежа в мягкой, уютной постели, он чаще всего приходил к выводу, что приятного гораздо больше в жизни, чем удручающего» (стр.66),
«и весь оставшийся день провалялся на мягкой надувной подушке» (стр.39),
перечитывая собственный рассказ:
«он радовался, когда писал эту сцену» (стр.40),
«да, хорошо угадано здесь его состояние… Довольно точно в психологическом отношении угадано и его состояние, когда…» (стр.41),
«да, пожалуй, он правильно закончил» (стр.42).
Сомнительно, чтобы такой творческий метод: проникнуть в чужую тайну, напустить туману и потом на мягкой подушке с удовольствием перечитывать написанное — порождал хорошую литературу. Сомнительно, чтобы мелкое крошево из частных писем, обрывков записей, материала рассказов и литературоведческих
домыслов давало адекватное представление о мировоззрении, о внутреннем мире, о творческом методе писателя. Соединяя несоединяемое, склеивая несклеиваемое, В. Петелин верен своему принципу: не высказывать никаких своих взглядов на жизнь и творчество героя, давать ему высказываться самому. Однако то, что и как он заставляет его высказывать, как раз и выдает представления В. Петелина о писателе. И представления эти чрезвычайно странные.Петелинский Толстой не полагается на свое воображение. Он, как мы видели, подслушивает чужие тайны и лихорадочно записывает. Все, что удается ему создать значительного, — автобиографично. Случайные оговорки? Литературовед неудачно выразился? Нет, это концепция. Вспомним, выше К. Чуковский говорит:
«Власть автора над своим материалом безмерна».
В. Петелин исправляет:
«Может, потому, что материал-то повести уж очень хорошо мне известен…» (стр.263).
Отказывая писателю в праве на воображение, В. Петелин отводит ему роль соглядатая. Посмотрим на одном примере, к чему это приводит.
Добравшись в 1919 году на пароходе «Кавказ» из Одессы до Константинополя, Толстой с семьей погрузился на пароход «Карковадо», направлявшийся в Марсель. Не так уж много времени заняло это путешествие. Но это было болезненное расставание с родиной; впереди — неизвестность, позади страна в огне. Толстой и Крандиевская на всю жизнь запомнили это короткое путешествие. Оно нашло отражение в творчестве и того, и другого. Оно донесено до нас воспоминаниями и стихами Крандиевской, а также рассказом «Древний путь» Толстого. Путь из Одессы в Константинополь описан также в повести «Ибикус», сюжетно сюда же примыкает рассказ «На острове Халки» и еще кое-какие мелочи. Материал обширный, для добросовестного исследователя жизни и творчества писателя — интереснейший в благодарнейший. Пересказать этот жизненный эпизод не составляет никакого труда: все написано черным по белому. Если уметь читать. Что ж, вот и пересказ.
«Пароход „Карковадо“ шел древней дорогой человечества. Геллеспонт, Эллада, ущелья Арголиды, Гиперборея…» (стр.170).
Остановимся на минутку.
Странное перечисление. Геллеспонт — это Дарданеллы, Эллада — это Греция, Арголида — это часть Греции, ущелья Арголиды — это, надо полагать, суша… как же там пройдет пароход? Гиперборея… Позвольте, пароход ведь идет к югу? А гиперборейцы — это крайний север. И на какой карте можно найти «Гиперборею»?
А ни на какой. Гиперборейцами в древности (см. Гесиода, Пиндара, Геродота) назывались легендарные или полулегендарные люди, живущие на крайнем (для греков) севере, «за северным ветром». Наряду с ними на севере жили также лысые люди, козлоногие люди и люди, спящие шесть месяцев в году. Кто хочет, может верить в их существование, как и в существование гиперборейцев. Несколько месяцев в году у гиперборейцев гостит Аполлон, покровитель искусств. Гиперборейцы — модный образ в начале века, существовало издательство «Гиперборей», ежемесячник «Гиперборей»; «пылающей Гипербореей» образно именует Толстой в рассказе «Древний путь» горящую в огне Россию, страну искусств, страну культуры. Кажется, это совершенно элементарные сведения? Странно не знать таких простых вещей исследователю предреволюционной эпохи, автору многочисленных книг о Толстом!
Следующие шесть страниц в книге В. Петелина (стр.170 и далее) принадлежат, вообще-то говоря, перу Толстого… Только они так чудовищно искажены и взяты из стольких произведений (я насчитала минимум три), что я не решусь настаивать на авторстве Алексея Николаевича… Ну, например:
Рассказ «Древний путь»:
«Прозвенели склянки. Сменялась вахта… Он закрыл глаза и с отчаянной жалостью вспомнил Париж, свое окно… голубые тени города… внизу понукание извозчика… свой стол с книгами и рукописями…»
В. Петелин:
«Прозвенели склянки. Сменялась вахта. Толстой закрыл глаза и вспомнил Москву, свое окно, выходящее в тихий арбатский переулок, утреннее пробуждение города, внизу понукание извозчика, свой стол с книгами и рукописями…» (стр.170).
Нужны ли комментарии?
Далее — несколько страниц, целиком составленных из обезображенных отрывков из «Древнего пути», «Ибикуса», «На острове Халки»… Вот что якобы вспоминает Толстой:
«А как трогательна была вечерня на палубе… Дождичек… Потом звездная ночь. На рее висит только что зарезанный бык. И архиепископ Анастасий в роскошных лиловых ризах, с панагией служит и все время пальцами ощупывает горло, словно от удушья, словно его давит кто-то… Как это он сказал?.. Да… „Мы без Родины молимся в храме под звездным куполом. Мы возвращаемся к истоку — к Святой Софии. Мы грешные и бездомные дети… Нам послано испытание…“ Как пронзительно действовали эти слова, некоторые плакали, закрываясь шляпами, а другие с трудом сдерживали себя…» (стр.174).