Двое в океане

Куда его вести? Все спят. На мостик, конечно!

Они поднимались по внутренним трапам на самую вершину судна, марокканец шел впереди, перед глазами Смолина мелькали его стоптанные туфли без задников, оранжевые носки с огромными дырами на пятках.

На последней площадке трапа Смолин раскрыл дверь и втолкнул вдруг заартачившегося парня в темное пространство ходовой рубки, где стояли вахтенные.

— Принимайте еще одного пассажира!

Обитатели «Онеги», спавшие мирным сном в этот глухой ночной час, не ведали, в каком смятении оказались те, кто должен был принимать сейчас решение. Разбудили капитана, начальника экспедиции, судового врача. Беглец говорил немного по-французски, и тогда позвонили Лукиной. Она пришла сразу же, видно, не спала. Смолину показалось, что за эту ночь Ирина подурнела, лицо ее осунулось, морщины у рта стали глубже.

Войдя в конференц-зал, куда временно поместили беглеца, Ирина встретилась взглядом со Смолиным и остановилась в замешательстве, словно решила, что ее, как школьницу, вызвали объяснить свое поведение.

Марокканец сидел за столом в надвинутой на уши голубой шапчонке, зябко вобрав голову в плечи. По другую сторону стола расположились капитан, старпом, первый помощник, начальник экспедиции, врач, и казалось, что за этим длинным полированным столом начинаются международные переговоры с представителем развивающейся страны, который почему-то оказался здесь в единственном лице.

Переводить Лукиной много не пришлось. Ответы парня были коротки и бесхитростны. Почему оказался на борту? Хотел удрать из страны. Куда именно? Куда-нибудь, где можно найти работу. Уже много месяцев без работы, почти постоянно голоден. Почему выбрал именно это судно? Оно оказалось единственным в порту не пассажирским кораблем, на который можно забраться, из-за отлива корма опустилась низко и было нетрудно прыгнуть с причала. К тому же марокканцу показалось, что люди на этом судне добрые, часто улыбаются. При этих словах марокканец поднял глаза на стоявшего у стены Смолина. Все остальные, кроме Ирины, тоже внимательно взглянули на Смолина, словно искали в его лице окончательное объяснение случившемуся. Смолин почувствовал, как его щеки обожгло жаром, будто именно он был виновником происходящего, которое, судя по всему, ни у кого не вызывает восторга.

Некоторое время за столом царила гнетущая тишина.

Вдруг марокканец что-то торопливо произнес, бросив искательный взгляд на капитана, — понял, что именно он здесь главный. Лукина перевела:

— Просит не выгонять с судна. Готов делать любую работу, какую дадут. Совсем бесплатно. Только за еду. Хотя бы за кусок хлеба.

Парень говорил все горячее, взмахивал руками, сверкал белками глаз, и Лукина, поддавшись его настроению, едва успевая с переводом, говорила тоже взволнованно, словно и она хотела убедить присутствующих в справедливости просьбы беглеца.

— Если невозможно остаться на этом судне, то он в первом же порту сойдет. Только, пожалуйста, не выгоняйте!

Капитан скривил губы:

— Не выгоняйте! Куда мы его выгоним? За борт, что ли?

Задумчиво пощипал подбородок и, не глядя на Лукину, бросил:

— Спросите, есть ли у него документы.

Документ оказался: затертая картонка с вязью арабского рукописного текста и без фотокарточки. В сумке, которую обнаружили за ящиками на корме, лежала старенькая, но чистая рубашка, трусы, пара еще одних дырявых носков, пачка жвачки и потертая цветная фотография, с которой почему-то испуганно взирали большие темные и четкие, как пуговички, зрачки в широко раскрытых глазах немолодой женщины.

— Кто это? — спросил капитан, повертев в руках фотографию.

— Говорит, что это его мать, — объяснила Ирина.

— Можно мне взглянуть?

Мосин потянулся к фотографии, внимательно посмотрел, передал Золотцеву, тот, посмотрев, в свою очередь, передал старпому.

Снова за столом воцарилось молчание. Смолин обратил внимание, как крепко сцеплены и напряжены пальцы лежащих на столе капитанских рук. Вдруг пальцы разжались, и капитан обеими ладонями прихлопнул стол.

— Все! Обратно в Танжер! Подготовьте властям радиограмму!

Золотцев встрепенулся:

— Евгений Трифонович, побойтесь бога, мы ведь уже столько миль отмахали!

— Сто пятьдесят, — мрачно уточнил Кулагин.

— Может быть, мы его в море передадим на какое-нибудь судно? — неуверенно предложил Золотцев. — Или на обратном пути…

Капитан качнул головой:

— Идем в Танжер! Сдавать никому не можем. Никто беглеца у нас не возьмет. Держать на судне не имеем права. — Бунич скосил глаза на марокканца. — А вдруг он уголовник и его разыскивает полиция? Или больной? Не хватает мне на судне еще и эпидемий! Ко всему прочему!

Капитан встал, и было ясно, что это приказ, который обсуждению не подлежит.

Старпом враждебно взглянул на марокканца.

— Выбросить бы тебя, охламона, за борт! Столько горючего по твоей милости в воздух пустили! Со всеми потрохами не стоишь этого.

И, резко отодвинув стул, встал вслед за капитаном. Марокканец что-то быстро испуганно залепетал Лукиной.

— Говорит, если его отправят обратно в Танжер, то там непременно посадят в тюрьму, — перевела Ирина.

Капитан задержался у двери, постоял, словно в раздумье, обернулся к сидящим за столом.

— Накормите его. И как следует!

Когда он ушел вместе со старпомом, Мосин спросил Лукину:

— Сколько парню лет?

— Восемнадцать.

— Моему младшему братишке тоже восемнадцать, — Мосин вздохнул. — А как его зовут?

— Махмуд.

Мосин снова вздохнул, помолчал, наморщив лоб. Потом поспешно вытащил из кармана пачку сигарет, протянул марокканцу.

Тот торопливо взял сигарету, прикурил от пламени протянутой Мосиным зажигалки, жадно затянулся. У него были длинные смуглые пальцы с ярко-белыми красивыми ногтями — с такой-то рукой пианистом быть! И вдруг улыбнулся широко, ясно, доверчиво, словно решив, что теперь все с ним будет хорошо.

— Шукран.

Мосин положил перед ним всю пачку: бери!

— Шукран! — снова повторил Махмуд.

За иллюминаторами шумел океан, но уже громче и тревожней, чем прежде, судно стало бросать на волне по килю, на палубы летели из-под форштевня брызги — ветер теперь был лобовым, «Онега» шла обратно в Танжер.

Перед завтраком возле конференц-зала, где под присмотром подшкипера Диамиди сидел беглец, то и дело останавливались любопытные, заглядывали в раскрытую дверь, некоторые пытались заговорить с марокканцем. Заглянул сюда и Смолин. На столе перед Махмудом была расстелена клеенка, на ней стояла глубокая пиала с половником и пустая, в желтых подтеках жира, тарелка, а рядом подносик с горой пирожков — вчера на ужин были пирожки с мясом. Значит, кормили, как велел капитан, досыта. То ли от еды, то ли от усталости, а может быть, от переживаний, которые на него свалились, марокканец разомлел, обмяк на стуле, зрачки у него стали тяжелыми, словно вот-вот выпадут на стол, как камешки. На любопытствующих почти не реагировал. Оживился лишь при появлении Смолина. Поднял подбородок, бросил на вошедшего долгий грустный взгляд и со слабой улыбкой раздвинул руки в стороны в жесте безнадежности: вот, мол, такие дела. Не повезло!

— Приуныл парень, как узнал, что в Танжер возвращаемся, — сочувственно объяснил Диамиди. — Даже от пирожков отказался. Тьфу! Чтоб этому Танжеру… Эх, сказал бы!

К горлу Смолина подступил комок, и он никак не мог его проглотить. Получалось так, что именно он сыграл в судьбе несчастного безработного злую роль. Неужели в самом деле парня посадят в тюрьму? Будет сидеть в душной камере и вспоминать, как не первой молодости белобрысый дядя глухой ночью бросился на него, полуживого от голода, чтобы схватить, скрутить, пленить. Дядя, в улыбку которого парень поверил еще там, в Танжере, на шумной портовой улице. Неужели в каждом человеке сидит зверь, всегда готовый преследовать другого?