Двое

– Вас понял, осуждаете либо резюмируете?! Извините, я приверженец решительных к страсти женщин. Мы мудреем с каждым новым шагом. Будем жить дальше, не обязывая друг друга ничем. Я не слукавил, иногда действительно хочется домашнего уюта. Самобичевания не будет – я использовал свой шанс. Пошли на перевязку…

Лариса проделывала свою работу почти автоматически. Перед ними лежал натужно улыбающийся Вовчик. Ему было больно. Лариса отрывала прилипшие тампоны, терпеливо размачивая их раствором. Она делала это медленно, на что Виктор Андреевич нервно переминался с ноги на ногу.

– Занимайся, я зайду позже, – отрывисто бросил он, уходя за дверь.

Глава 21

Завтра наступало дольше, чем того хотелось. В шесть утра Матвей проснулся, попытался закрыть глаза. Поменяв несколько раз положение тела, так и не смог отделаться от навязчивой мысли. Он помнил о своем обещании, и посещение Галины не должно стать чрезмерно назойливым. Будь позывом чистая страсть, он смог бы пересилить с визитом. Матвей удивлялся себе: он влюбился в маленькую девочку?! Ее печальные глазешки никак не выходили из памяти. Карусель детских просящих глаз всю ночь в невероятных сочетаниях преследовала его. «Да нет же, здесь жалость и моя возможность. Он может и хочет осчастливить ребенка, и он сделает так». Вместе с тем и объятия Галины не остались в стороне. Матвей менял ход мыслей – все равно оторопью зудело в воспаленном сознании: через пять дней у нее очередная вахта. На десять дней потеряется всякая возможность видеть ее, десять дней ее будут ласкать чужие глаза. Матвей, пытаясь избавиться от наваждения, сел на кровати. Наваждение отодвинулось, продолжая импульсами просекать грудь под надуманными, до смешного изощренными подходами. Он вслух повторял ее шальное признание – Матвей жил в нем. Как легко он одерживал Свистуна, объясняя его тягу обидным – «дорвался». Безоглядность в выборе не составляла свойства его характера. Прагматизм, выверенность в собственных действиях его порой даже раздражали. Он хотел пересилить в себе эти доминирующие качества, пытался доискаться карамазовского безрассудства. Вместе с тем Матвей понимал: «Борьба бесполезна – в этом он весь. Тогда отчего понесло?» Вопросы оставались без равноценных ответов, и он решил: «Сегодня оторвусь еще раз, а там осмотрюсь. Дорвался… нетушки: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей. Осчастливлю Маришку – и без задержек по своим делам». Не спеша он привел себя в порядок, когда вышел, почувствовал мамин внимательный взгляд.

– Папа встал ни свет ни заря, и ты туда же. У папы уважительная причина: друг не может завести машину – поехал прикурить. Мне непонятно, папа ведь не курит? Как можно так бепардонно в пять утра названивать по такой чепухе?

– Мама, я догадываюсь. У дяди Жени, скорее всего, сел аккумулятор. От папиного аккумулятора запустят двигатель, – улыбнулся Матвей, обнял за плечи маму и поцеловал. – Что замышляешь на завтрак? Я совсем не хочу есть – кофейка хлебну – и ноги в руки.

– Куда ты спозаранок, Матюша?

Матвей не стал раскрывать всю подноготную своих планов, сказал лишь об институте. Выпив по чашечке кофе, они расстались.

Подошел к магазину «Детский мир» – двери оказались закрытыми. За спиной послышался возглас ребенка:

– Мамочка, закрыто, мы подождем, да?

Молодая женщина держала за руку мальчика лет пяти, улыбнувшись Матвею, ответила:

– Откроется в десять, полтора часа убивать время. Видишь, и дядя пришел за подарком, и он подождет.

– Мамочка, а самолетик летать сможет сам?

Матвей потрепал мальчугана по плечу:

– Наберись терпения, насколько я знаю, есть и вертолеты летающие. Джойстик к нему продается – устройство для управления, – и тихо, для мамы ребенка, наблюдая простоту их одеяния: – Стоить будет немалых денег…

Женщина неестественно отвернулась, достав платочек, утерла глаза.

– Вы плачете, я виноват? – посочувствовал ей Матвей.

Женщина приложила палец к губам, показав на сына, во все глаза поедающего витрину игрушек.

– Не знает он, держу от него правду – его папа погиб в Сирии. Летал как раз на вертолете. С деньгами у нас все в порядке – желания нет жить дальше. – Она кивнула в сторону мальчика. – Ради него держусь.

Матвей стоял, понурив голову, внутренне ругая себя за вмешательство.

– Пойдем, сыночек, прогуляемся. Зайдем на рынок и вернемся.

Женщина с чувством сожаления посмотрела на Матвея.

– Давай ручку, – протянула она руку сыну. – Вы так молоды, кто у вас?

– А у нас девочка, Мариша, – я за говорящей куклой пришел. Вам ведь все равно возвращаться, можно пойти на рынок вместе?!

Матвей протянул руку мальчику:

– Давай свою мужественную руку.

Они шли, растянувшись на весь тротуар. Встречные люди понимающе уступали дорогу, улыбаясь их идиллии. По дороге познакомились.

Глава 22

По усердию Маргариты на кухне, не повернувшейся к нему лицом, по тому, как она его встретила, не задав обычного вопроса «как погулялось?», Василий Никанорович понял страшное для себя. В груди разрастался дискомфорт.

«Господи, дай мне поддержку, – стучало молоточком ускоряющееся сердце. – Смолчать – значит дать очередной повод, допустить свое смирение».

Он как можно спокойнее урезонил ее:

– Какой повод у тебя сегодня?

Она повернула к нему покрасневшее лицо, глаза ее излучали ненависть.

Плохо акцентируя слова, она прожгла его сердце избитой в каждом подобном случае фразой:

– Ты, проклятый трудоголик, ты… ты, пошел ты…

От сжатых желваков у Василия Никаноровича хрустнуло в ушах, заныло в подреберье.

– О, небо, я грешен – все мы грешны, дай мне понять, Господи, за что мне такое испытание, чтобы вот так, из месяца в месяц, пытать, из года в год, изощренно, по-садистски? Господи, лучше убей меня сразу, – шептали его губы.

В голове закрутилась каша из услышанного в разных источниках. Василий Никанорович почувствовал себя в какой уже раз одним-одинешеньким на всем белом свете. Он вспомнил свою несчастную маму, вырастившую его без отца, их несладкую жизнь. Отец, участник Великой Отечественной войны, летчик истребительной авиации, после демобилизации не смог найти свое место в штатском обличье, запил горькую – не дрался, он никогда не поднял руки на мать, он просто регулярно пил, пил и молчал. Несмываемым тавром сохранились в памяти его слова при прощании. Васечка учился тогда в первом классе – отец вызвал его с урока, крепко прижал к себе, пахнущий военным обмундированием, и тихо произнес:

– Я желаю вам с мамой счастья, не поминайте лихом… – подтолкнул его к двери. – Учись, дружок, хорошо и не повторяй моих ошибок.

Эти слова остались его последним воспитательным воздействием для ушей Василия. Никто из мужчин отныне не участвовал в его воспитании. Именем своим он остался обязан сыну Сталина, в честь которого отец и назвал его. Много позже, будучи взрослым, Василий Никанорович виделся с отцом: в кепочке, в сером пиджачке, он явился ему жалким, бесполезно доживающим свой век. Зла Василий Никанорович к нему не держал, да и любовь проявлялась состраданием – в нем жила благодарность этому родному, но очень далекому человеку за дарованную ему жизнь, за возможность трудиться и достигать. Знать бы, какой стороной судьба-злодейка повернулась к нему, не дай ему отец природного самоотвержения, не подтолкни в безотцовщине к борьбе за место под солнцем, в полосе моральных унижений от стоптанных ботинок, от застиранных брюк и рубашек.

Василий Никанорович слушал обидные, не заслуженные им слова жены – хотелось от бессилия плакать, но очищающие слезы оставались внутри, раздирая грудь все усиливающейся болью. Он вышел во двор, вобрал грудью воздух – голова просветлела, боль скомкалась в одном участке груди.

Посмотрел на небо, зажмурился от заходящего солнца. «За закатом всегда приходит рассвет. Ты всей-то красоты земной за работой пока и не видел. Надо жить, и в страдании жить!» В такие, трудные для него, минуты его вдохновлял великий библейский пример – мученическая смерть Иисуса Христа. Иисус принял муку, несовместимую с его страданиями, в искупление чужих грехов, во имя и его, Василия Никаноровича, независимой жизни.

Глава 23

Вовчик не спускал глаз с Ларисы – он не издал ни звука, хотя моментами боль пронзала до мозжечка, в следующее мгновение пальцы приятно щекотали тело. В эти промежутки он изучал ее, проваливался в странные для него самого аналогии. Он пытался сравнить ее сосредоточенное лицо с лицом Галины, отказавшейся от него в пользу богатства, и начинал понимать, здесь, распластанный на перевязочном столе: «Страсть и любовь неравноценны в одной упряжке. Страсть рванула на опережение и выдохлась, а любовь без рывков продолжает идти в ней, не считаясь ни с каким усилием».