Двор. Книга 1

С этим письмом Оля прибежала к мадам Малой и умоляла, чтобы та сию секунду извинилась за нее перед Аней Котляр, а то со стыда она убьет себя и своего Зюнчика.

— Оля, — покачала головой Клава Ивановна, — мне с вами горе, как с маленькими детьми, а у ваших детей уже скоро будут свои дети.

Оля заплакала сладкими слезами и сказала, а куда еще она пойдет, если не к мадам Малой, которая после мужа и сына — самый близкий человек.

— Ой, Чеперуха, — Клава Ивановна крепко ущипнула Олю ниже талии, — ой, подхалимница!

Двадцать девятого февраля, в этом году февраль имел на день больше, магазин предупредил, что, начиная с первого марта, тачка перестанет приезжать во двор, хлеб поступает в свободную продажу и норма отпуска отменяется. На масло, крупу и сахар пока сохраняется установленный порядок, но тоже надо быть готовым, что не сегодня-завтра сделают по-старому, как было до войны с Финляндией.

На всех участках маннергеймовцы откатывались под сокрушительными ударами Красной Армии, и перед ними возникла реальная угроза, что советские войска могут подойти вплотную к столице — городу Хельсинки. В этих условиях они срочно запросили мира. СССР, который еще три с половиной месяца назад предлагал дипломатическим путем решить вопрос, сразу откликнулся, и двенадцатого марта был подписан мирный договор. Новая граница включала весь Карельский перешеек с городом Выборгом — раньше Вии-пури, а еще раньше тоже Выборг, — все северное и западное побережье Ладожского озера, а также некоторые пограничные районы Финляндии, западнее Мурманской железной дороги и часть полуострова Рыбачьего. В целях защиты прохода в Финской залив Советский Союз на арендных началах получал полуостров Ханко. Одновременно с этим область Петсамо и незамерзающий порт Петсамо, добровольно уступленные Советской Россией Финляндии в 1918 году и теперь занятые Красной Армией, СССР вновь передал Финляндии.

Клава Ивановна, Ефим Граник, Тося Хомицкая, Аня Котляр и все остальные, когда Иона Овсеич, на очередном занятии по краткому курсу истории партии, нарисовал, какую мы имеем картину на сегодняшний день, не могли согласиться, что финнам не только оставили всю власть в Финляндии, но еще вернули незамерзающий порт Петсамо. Спрашивается, зачем мы положили столько людей? Чтобы эти чухонцы, при помощи Англии, Франции и Америки, построили новую линию Маннергейма и опять напали на нас? Когда мы по-хорошему просили у них кусочек территории за Лениградом, они нагло повернулись к нам задом и даже слышать не хотели, пока им хорошо не всыпали, а теперь, вместо того, чтобы забрать всю Финляндию, им еще добавили Петсамо! Нет, наша советская власть таки самая честная, самая благородная в мире, но это уже чересчур: слишком большая доброта — это тоже плохо.

— Стоп! — сказал Иона Овсеич. — Если послушать вас, получается, мы, советские люди, против политики мира без аннексий и контрибуций? И еще одно: получается, наше правительство и лично товарищ Сталин не понимают, что в интересах СССР и что не в его интересах?

Хорошо, откликнулась первая Оля Чеперуха, наши вожди лучше нас понимают, что надо делать. Хотя ее Иона чуть не потерял из-за Финляндии ногу, она согласна: раз правительство подписало такой договор, значит, надо такой. Но почему в Финляндии, когда мы могли из них сделать полный форшмак, власть осталась в руках у помещиков и капиталистов?

— Законный вопрос, — согласился Иона Овсеич. — Итак, по первому пункту все ясно: как поется в песне, чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Что же касается экспорта революции, а на языке исторического материализма именно так звучит твой вопрос, товарищ Чеперуха, отвечу тебе: как ребенок не может перепрыгнуть сразу из первого класса в десятый, тем более институт, так рабочий класс и трудовое крестьянство данной страны должны сначала созреть. Другое дело, если они созрели: тут им можно помочь, тут мы должны им помочь.

— Значит, — Оля сделала брезгливое лицо, — рабочие и крестьяне Финляндии еще отсталые и темные, что не понимают, где для них плохо, а где — хорошо.

Учитывая разгром белофинских войск и успехи Красной Армии, которые пролетариат Финляндии мог бы использовать, но не использовал, подобный вывод, сказал Иона Овсеич, в целом имеет право на жизнь.

После занятия Дегтярь всех отпустил домой, а Олю Чеперуху просил задержаться. Первая мысль у нее была, что с мужем опять случилось несчастье, она схватилась рукой за сердце, но в данном случае страх был напрасный: речь шла, действительно, о Ионе, но как раз с хорошей стороны. Дегтярь вспомнил случай в декабре тридцать седьмого года, когда Чеперуха пришел звать Лапидиса на выборы, а тот встретил его так, что Иона, до глубины души возмущенный этим наглым поведением, в ответ высадил стекло.

— Мой Иона такой сильный, — засмеялась Оля, — что стоило ему захотеть, он мог бы снять двери вместе с рамой.

Дегтярь сказал, это неудивительно, человек всю жизнь занимался тяжелым физическим трудом, но сейчас у него другой разговор: Иона, как всякий заботливый и преданный муж, конечно, делился откровенно со своей женой.

— Еще как делился! — подхватила Оля, — У него есть свои недостатки, у всех есть недостатки, но за двадцать лет не было случая, чтобы мы друг от друга прятались или что-нибудь скрывали. Часто, я не говорю, каждый день, но часто, дай бог мне столько рублей, мы жили как два голубя.

Да, подтвердил Иона Овсеич, это знает весь двор, и можно представить себе, как Иона Аврумович кипел в тот день, когда ходил к Лапидису с поручением от избирательной комиссии.

— Кипел, — воскликнула Оля, — не то слово! Лапидис послал его к чертовой матери, чтобы не лез в чужие дела, а Иона ему отрезал на месте: «Что вы так буяните: можно подозревать, здесь печатают фальшивые деньги!»

— Молодец! — похвалил Дегтярь. — Ну, дальше?

— «Не твое собачье дело, что здесь печатают!» — заорал на него Лапидис. А Иона хорошо ему ответил, правда не по-печатному, Лапидис аж весь затрусился.

— Подожди, — перебил Иона Овсеич. — Значит, он так и сказал ему: «Не твое собачье дело, что здесь печатают!»

— Только это? — скривилась Оля. — Лапидис, этот чистюля, этот интеллигент, два высших образования, заматерил его, как последний биндюжник со Староконного базара!

Оля хотела рассказать, как ее Чеперуха чуть не прибил Лапидиса на месте за эту матерщину, его счастье, что обошлось разбитым стеклом, но Дегтярь уже надевал пальто: лицо и глаза у него сделались усталые, вроде человек целые сутки не спал и мучался от боли.

Через два дня на третий Олю вызвали в областное управление НКВД — большой серый дом с красными окнами напротив ворот центрального парка культуры и отдыха имени Шевченко. Там тоже спрашивали про Лапидиса, Оля повторила, что знала, и от себя добавила: лично она и ее муж, он сейчас в Красной Армии и чуть не потерял ногу на войне с Финляндией, всегда, сколько живут в этом доме, не любили Лапидиса. Начальник, который разговаривал с Олей, вспомнил про товарищеский суд во дворе, когда Лапидис целиком поддержал Иону Чеперуху и был категорически против выселения.

— А кто имел пользу! — вскинулась Оля. — Во дворе все знали: если вы говорите «белое», Лапидис обязательно скажет «черное». Такой человек.

На следующей неделе по дому прошел слух, что в областное управление НКВД вызывали мадам Малую, Иосифа Котляра, Тосю Хомицкую, тетю Настю, доктора Ланду и Дину Варгафтик, но точно знали про одну Олю Чеперуху, которая сама всем рассказывала, какой молодой и симпатичный мужчина вел с ней разговор. Тося даже пригрозила: если Оля не закроет свой рот, придется написать Ионе прямо в госпиталь, чтобы быстрее бросал свои костыли.