Двор. Книга 2

Гостья ушла. Ляля подсела поближе к больному, старуха рассказывала, какой чудесный в этом году буфет на участке, масло завезли ящиками, люди берут по два кило, сырокопченая московская колбаса не хуже, чем была когда-то у Дубинина, на Дерибасовской, угол Преображенской, — Дегтярь, ты помнишь эту колбасу! — и отдельно похвалила пластинки: Утесов, Лемешев, Клавдия Шульженко, Рашид Бейбутов и целый комплект ансамбля песни и пляски Советской Армии.

Больной лежал на спине, глаза были закрыты, Малая вдруг хлопнула себя по колену: старая дура, как она не догадалась раньше сказать, чтобы сделали громкоговорители на полную силу, пусть наш Дегтярь тоже получит удовольствие.

— Малая, — больной повернулся на левый бок, на правый, потом опять на спину, — Малая, мне что-то не по себе.

Клава Ивановна внимательно посмотрела, сказала, наверно, ему лучше посидеть, чем лежать в постели, она сейчас пошлет за своей качалкой, больной в ответ горько усмехнулся, провел рукой в сторону двери, пусть идут, ему хочется подремать. Ляля заупрямилась, Клава Ивановна насильно взяла за руку, та состроила такую страдальческую мину, что надо было дать хорошо по щекам, в коридоре вдруг приткнулась лбом к стене, словно какая-нибудь кисейная барышня, старуха не на шутку рассердилась и пригрозила отправить на Слободку, там хорошо полечат.

Как только гости ушли, позвонили с фабрики, Ионе Овсеичу пришлось дважды назвать себя — то ли не расслышали, то ли не узнали, — на участке проголосовало девяносто восемь процентов, в связи с этим запрашивали, нельзя ли отпустить тех агитаторов, которые уже обеспечили по своим дворам сто процентов. Иона Овсеич спросил, на каком месте идут по району, оказалось далековато, где-то на третьем-четвергом, часть агитаторов разрешил отпустить, а остальные пусть включатся для помощи отстающим: надо выйти, во что бы то ни стало, по крайней мере, на второе.

С улицы донеслась песня «Широка страна моя родная», Иона Овсеич невольно вздохнул, припомнился тридцать седьмой год, когда по всей Одессе — в кино имени Фрунзе, Постышева, Короленко, Уточкина — показывали картину «Цирк». Люди смотрели по пять раз, и каждый раз снова переживали за Любовь Орлову и ее маленького сына-негритенка, она пела немножечко в нос, с американским акцентом, под самым куполом цирка: Мэри верит в чудеса, Мэри едет в небеса! — и могла в любую секунду сорваться с этой смертельной высоты на землю. А в конце картины, радостная, со счастливой улыбкой на лице, она шагает вместе с нашими людьми в одной колонне, рядом с ней красавец Мартынов, все в белых свитерах, как на физкультурном параде, и хором поют:

Широка страна моя родная,Много в ней лесов, полей и рек!Я другой такой страны не знаю,Где так вольно дышит человек!

Пластинка закончилась. Иона Овсеич вытер ладонями слезы, в комнате воцарилась тишина, как будто вдруг, в самом разгаре, оборвался праздник, мучительно хотелось повторить все сначала, чтобы вернулась молодость, тридцатые годы, когда начали строить коммунизм, и никто не думал про войну с Гитлером, которая отодвинет коммунизм на пятнадцать, а может быть, и на все двадцать лет. Иона Овсеич громко застонал: больно подумать, сколько миллионов людей, не говоря уже о погибших, ушло и, вероятно, еще уйдет за эти годы, так и не увидев своими глазами.

В одиннадцать часов позвонили с фабрики, проголосовало свыше девяносто девяти процентов всех избирателей, вышли на второе место в районе. Иона Овсеич сказал, что можно отпустить еще несколько агитаторов, в первую очередь, семейных, а остальных надо разослать по адресам, пусть дежурят у ворот, у дверей, в парадных, где угодно, но до двенадцати должны обеспечить стопроцентную явку.

От резких движений, когда говорил по телефону, в боку начало снова колоть, хотелось засунуть палец между ребрами, чтобы точно определить место, пока шарил и ощупывал себя, прибежала Орлова, вся запыхалась, раскраснелась, и на ходу закричала: сто! Больной поднял голову, взял со стула часы, секундная стрелочка быстро делала круг за кругом, как будто кто-то подгонял и подстегивал, положил на место, от сильной боли над переносицей собрались складки, и сказал осипшим голосом:

— В этом году на один час двадцать минут раньше, чем в прошлом.

Через полчаса приехала скорая помощь, Бирюк и Хомицкий помогли снести больного, сзади шли Клава Ивановна с Орловой, Иона Овсеич смотрел вверх — потолок, лестница, кусочек неба, — все плыло и качалось, тело сделалось непривычно легким, вроде не стало опоры, вроде земля, которая всю жизнь притягивала, вдруг отпустила, и повис где-то в пространстве.

Старуха Малая хотела сесть в карету, врач сказал, нельзя, захлопнул дверцу, и поехали. Улицу Карла Маркса, на углу Ярославского, перекопали, клали новый асфальт, пришлось объезжать по Бебеля и Ленина, казалось, везут в другой город, так долго добирались. Мимо проносились черные ветки деревьев, черные провода, их было поразительно много, февральское небо проглядывало отдельными клочками, где-то внизу звонили трамваи, гудели автомашины и внезапно врывался истошный голос тачечника: «Поберегись!»

В больнице Сталинского района был сегодня ургентный день, приняли без особых разговоров, но чувствовалось, что недовольны, койки приходилось ставить уже в коридоре, а впереди был долгий зимний вечер и целая ночь. Дежурный врач взял направление, записал больного в книгу приемов, велел сестре поставить ему градусник, а сам пошел в отделение. Еще не начинались сумерки, но было явственное ощущение, что на дворе поздний вечер, темно, а здесь, в приемном покое, уютно горела желтая лампочка, от кафельной печки по-домашнему веяло теплом, казалось, вот-вот зайдет мама, родная мамочка, и скажет: это не настоящее, это только сон, проснись, мой мальчик.

Иона Овсеич вздрогнул, сестра вынула из-под мышки термометр, тридцать восемь и одна, сказала, к вечеру подымется еще, сделала отметку в температурном листке и занялась своими шприцами: вода в стерилизаторе перекипала через край, заливала спираль электроплитки, на паркетном полу, под табуретом, образовалось бурое пятно.

Вечером, как предсказывала сестра, жар действительно усилился, труднее стало дышать, принесли подушку с кислородом, сделали укол. Иона Овсеич пытался заснуть, два или три раза удавалось, но тут же, от сильного толчка, просыпался, в голове всё путалось, какие-то жандармы, Полина Исаевна, немцы в зеленых касках, одноногий Котляр, сумасшедший Граник со своей улыбкой, в ушах гудело, свистело, гремело, словно балаган или дикий шабаш; уродливый горбун, лицо было мучительно знакомое, падал с лошади, ноги застряли в стременах, и кричал диким голосом: «Коня! Полцарства за коня!»

Тяжелое состояние держалось больше трех суток, больному вводили антибиотики, физиологический раствор, глюкозу, искололи все вены, буквально живого места не осталось, каждый день звонили товарищи из Сталинского райкома, справлялись, не нужно ли какого-нибудь дефицитного лекарства, можно будет помочь, перевели в другую палату, на две койки, вторая тоже временно оставалась свободной, сверху предлагали место в обкомовской больнице на улице Петра Великого, специально для партаппарата, бывших политкаторжан, пенсионеров союзного значения и людей, имеющих особые заслуги. Заведующий отделением и главный врач отвечали, что в данный момент товарищ Дегтярь нетранспортабелен, кроме того, он получает здесь все, что способна дать сегодня медицина. Посещение больных разрешалось два раза в неделю, с пяти до семи вечера, старухе Малой и Ляле Орловой выписали отдельный пропуск, который давал право навещать ежедневно, Ляля не щадила себя, сидела до смены, после смены, а иногда умудрялась забежать и в обеденный перерыв.

На четвертый день как будто наметилось улучшение. Иона Овсеич впервые сам попросил стакан чаю с лимоном, Ляля на радостях выжала пол-лимона, больной вынужден был отказаться, слишком много кислоты, и сказал, пусть положит один ломтик, чтобы видно было, как плавает на поверхности. Она вырезала кружочек из середины, где толще всего, бросила в стакан, чай немного побледнел, больной отпил несколько глотков, передохнул, лежа на боку, опять отпил, почти до половины, поставил стакан рядом, прямо на одеяло, и закрыл глаза. По лицу было видно, что сильно устал. Ляля прикусила губу, покачала головой, Иона Овсеич жалобно, как маленький мальчик, застонал, надо было иметь железные нервы, чтобы слушать этот стон, под ребра, из глубины живота, ударило страшное предчувствие, хотелось закричать диким голосом, она с трудом пересилила себя, открыла тумбочку и стала наводить внутри порядок.