Дворец грез

В ответ он только воздел руки к небу, раскрыв ладони в древнем жесте покорности и извинения, и отвернулся.

Когда мы спустились, я распрямила плечи, готовая защищаться, но за столом, за которым вчера сидел главный управляющий, никого не было. Мальчик вышел из центрального зала, повернул налево, и мы оказались перед большой дверью, что вела в сад у дальней стены поместья, потом опять повернул налево по внутреннему коридору. Вскоре мы оказались перед закрытой дверью. Он постучал, ему разрешили войти, он громко и кратко объявил обо мне, потом проскользнул мимо меня и исчез. Я вошла в комнату.

Она была залита светом, и я сразу поняла, что нахожусь прямо под своим жилищем, потому что из окна тоже был виден передний двор, обнесенный невысокой стеной, ворота и за ними островки деревьев. Я увидела садовника, что удалялся в тень, с рабочими инструментами на плече, и юношу в юбке, что проходил мимо окна. Было слышно, как его сандалии шлепают по каменным плитам двора. Хорошее место для кабинета главного управляющего, подумала я, совершая поклон. Отсюда видно всех, кто входит и выходит. Ничто не ускользнет от его взгляда в течение дня. Интересно, где он спит.

Человек, как и накануне, сидел за столом, но этот стол был массивный, и на нем лежали свитки папируса всех размеров, Справа из-под свитков виднелось серебряное блюдо со сморщенными фиолетовыми фанатами, а слева стоял кувшин с вином. Вдоль стен, от пола до потолка, стояли ящики и шкафы. Одна дверь, как я предположила, вела в главный зал, а другая, конечно, к покоям Мастера и его основных служащих. Мне пришлось прервать наблюдения, потому что человек подал мне знак подойти ближе. Рядом со мной было свободное кресло, но он не предложил мне сесть. Я поборола желание нервно сжать руки. Он безразлично оглядел меня с головы до ног своими подведенными черным глазами. Его руки, унизанные тяжелыми кольцами, удивительно тонкие для человека такого сложения, покоились на столе.

— Все в порядке? — спросил он после минутного молчания. Я кивнула. — Хорошо, — продолжал он тем же безразличным голосом. — Сегодня, когда будешь диктовать письмо для своей семьи, так им и сообщи. Затем начнется занятие с одним из младших писцов, он начнет учить тебя писать и оценит, как ты читаешь. После вечерней трапезы в своей комнате с Дисенк ты будешь заниматься физическими упражнениями. Потом у тебя будет урок истории. Это все. У тебя есть вопросы?

У меня были вопросы. У меня была дюжина вопросов, но под его темным, бесстрастным взглядом я чувствовала себя беспомощной. Соберись, Ту, строго сказала я себе. Представь, что ты царевна, а этот человек не более чем твой подданный, чью судьбу ты можешь решить кивком своей прекрасной головки. Я облизала губы, успев подумать, не прилипла ли к языку красная охра и не выгляжу ли я от этого еще глупее.

— Собственно говоря, — заявила я с удивившим меня апломбом, — есть несколько. Если, конечно, это позволено. — Мой тон был более язвительным, чем мне бы хотелось, и одна из его тщательно выщипанных бровей удивленно поползла вверх.

Он поднял палец над столом в знак того, что можно продолжать. Я сделала глубокий вдох:

— Зачем мне нужны уроки истории?

— Потому что ты невежественная маленькая девчонка.

— Я плаваю в реке каждый день. Зачем мне еще упражнения? — Замечание Дисенк относительно чистоты не давало мне покоя.

Он не пошевелился.

— Потому что, если ты не делаешь упражнения, тело со временем станет непривлекательным и дряблым.

Я непроизвольно шагнула ближе к столу.

— Прошу прощения, Харшира, — сказала я твердо, — но какая разница, буду я привлекательной или нет? Я здесь для того, чтобы помогать Мастеру в его работе, разве не так? А я до сих пор наряжаюсь и нежусь, как… как наложница! — Мне трудно далось это слово, и я с яростью и стыдом поняла, что краснею.

Несмотря на мой безрассудный характер, суровость моего крестьянского воспитания наложила на меня глубокий отпечаток, и я легко представляла неодобрительное лицо матери; она всегда упрекала меня за досужие сплетни. Слово «наложница» у моих асватских соседей связывалась с пороком и ленью. Мужчина мог взять одинокую деревенскую женщину в лоно своей семьи, спать с ней, иметь от нее детей, но только в том случае, если для этого были веские основания. Сама по себе похоть таковым не являлась. Его законная жена могла быть бесплодна или слаба здоровьем, из-за чего оказывалась не в состоянии выполнять обязанности по дому. Женщина, которую взяли в дом, могла по каким-то причинам не иметь другого пристанища. Когда деревенские жители говорили о гареме фараона, они объясняли это необходимостью для нашего правителя гарантировать прочность Престола Гора многочисленными наследниками, хоть подобное оправдание выглядело несколько смешным.

Харшира улыбнулся. Его огромные щеки приподнялись. Темные глаза сузились и на мгновение потеряли свою невозмутимость.

— Тебе это Мастер обещал? — спросил он язвительно.

Обещал? Обещал! Не думает ли этот человек, что перспектива стать наложницей для меня так заманчива?

— Конечно нет! — взорвалась я.

— Тогда о чем ты волнуешься? Или ты, в своем тщеславии, возможно, разочарована? Я уверяю тебя, что в этом доме твоя девственность будет в полной безопасности. Просто делай, что тебе говорят, как послушная маленькая крестьянка. Благодари свою счастливую судьбу, учись, пока можешь, и оставь большие дела тем, кто лучше знает, как с ними справляться. Что-нибудь еще? Нет? — Он протянул руку за спину и ударил один раз в маленький медный гонг. Тотчас же дверь справа отворилась, вошел слуга и остановился в ожидании. — Если Ани не занят, попроси его удостоить меня своим вниманием, — приказал управляющий.

Человек поклонился и вышел. Совершенно уничтоженная, я спрятала руки за спину и смотрела в окно, пытаясь изображать беспечность; краем глаза я видела, что Харшира поставил локти на стол, сложив пальцы башенкой под своим широким подбородком, и внимательно наблюдает за мной. Внезапно он рассмеялся, громыхающий хохот заставил меня подпрыгнуть.

— Посмотрим, — весело сказал он. — Да, действительно. — Потом налил вина из кувшина, поднял бокал, медленно вдохнул и с явным наслаждением сделал маленький глоток. Поставив бокал, он развернул один из свитков, разбросанных по столу, и начал читать, не обращая на меня внимания.

Стоя неподвижно, я стараясь совладать со своим гневом. Его обращение настолько сильно отличалось от того, которым баловала меня маленькая армия слуг Дисенк, что я была совершенно обезоружена. Он будто хотел намеренно помешать мне вообразить себя госпожой, в то время как Дисенк пыталась госпожу во мне сотворить. Может быть, и так, думала я угрюмо, снова разглядывая длинную серьгу, что заколыхалась у его бычьей шеи, когда он ниже наклонил голову над свитком. Одна предлагает засахаренные фрукты, другой держит кнут. А что затем? В какой странной школе я оказалась? Но прежде чем я смогла обдумать этот вопрос, дверь позади меня отворилась. Харшира немедленно бросил свиток — тот начал с шуршанием сворачиваться — и встал. Я обернулась.

Человека, который, улыбаясь, вошел в комнату, можно было описать только одним словом: никакой. Этим словом я назвала его много позже. В тот раз я просто поняла, что мне требуется внимательно посмотреть на него несколько раз, прежде чем я смогу сформировать его образ в своей голове, чтобы запомнить его. Он был среднего роста, невысокий и немаленький. Телосложения обыкновенного, лицо с совершенно правильными чертами, даже складки у рта будто прорисованы равнодушным художником, которого попросили изобразить человека средних лет из толпы. Парик — просто черные волосы до плеч. Одет он был в простую белую тунику и белую юбку до бедер. Я могла бы пройти мимо него на улице и не взглянуть или, хуже того, не заметить, что кто-то есть неподалеку. По его глазам, как и по глазам Харширы, абсолютно ничего нельзя было сказать о его мыслях и чувствах, но, в отличие от главного управляющего, в этих глазах не было ни намека на понимание. Просто человек, которого можно забыть, игнорировать, человек, в чьем присутствии ни у кого не возникло бы чувство неполноценности или высокомерия. В комнате, наедине с ним, каждый мог ощутить, что предоставлен сам себе. Они с Харширой обменялись поклонами.

— Это Ту, — просто сказал Харшира, бесцеремонно указав в мою сторону.

К моему удивлению, писец поклонился мне тоже.

— Приветствую, Ту, — сказал он, и его голос меня поразил.

Я изумилась. Говорил он низким и мелодичным голосом, отчетливо произнося слова; я вспомнила старшего певчего в Асвате; когда он восхвалял Вепвавета, святилище полнилось сильными и звучными песнопениями, которые возносились над стенами храма, отдаваясь эхом во внутреннем дворе. При звуке этого голоса я всегда испытывала странное волнение, от которого перехватывало горло.