Дворец из песка

Яшки тогда в Италии не было, звонить ему Чела запретила всем домочадцам под угрозой убийства, но, когда к Рождеству Яшка все же объявился, по его делано равнодушной физиономии я поняла, что он давно все знает. Скорее всего, его просветил Шкипер, которому я не могла не похвастаться по телефону. Впрочем, скрывать что-то не имело смысла: четырехмесячный живот Челы уже нельзя было никуда спрятать.

– Видал?! – грозно спросила Чела, становясь в классическую позу «руки в боки». – И как мне выступать теперь?! И если, паразит, я до начала сезона не опростаюсь, я тебя…

– Девочка моя хорошая… – незнакомым мне голосом сказал Яшка, обнимая упирающуюся Челу. – Ну, видишь, как получилось все быстро! «Я не могу, я не могу, я пустоцвет…» Всегда надо к профессионалам обращаться! – И, прежде чем Чела успела спохватиться, схватил ее на руки.

– Ой! Ай! Мамочки! Пусти, дурак! Ой, пусти, нельзя, ошалел?! Отец, скажи ему, пусть поставит! Отец! Отец! Уйми его!

Леший вмешиваться не стал, но все мы дружно вцепились в Яшку, уверяя на разные голоса, что кружить беременных никак нельзя. В конце концов Яшка послушался, но Челу на землю не поставил и унес ее, громко протестующую и ругающуюся, на второй этаж.

Через полчаса он вернулся, взлохмаченный и довольный, и объявил, что уезжает снова.

– Опять? – разочарованно спросила я. – Когда назад-то? И Шкипер давно не звонил…

– Шкипер с Жиганом в Баии, – конфиденциально сообщил Яшка. – Не дрейфь, Погрязова, к человеческому Рождеству вернутся.

«Человеческим» Яшка считал православное Рождество, ожидающееся через две недели, и я приободрилась.

Вечером седьмого января мы, как обычно, работали. Несмотря на мертвый сезон, в ресторане было достаточно народа, в основном – местные итальянцы, отмечающие завершение рождественских каникул, всех их мы давно знали, и атмосфера царила почти семейная. Я переодевалась в гримерке, торопливо поглядывая на часы: через несколько минут мне нужно было выходить танцевать. Через стену до меня доносился голос Челы, поющей любимый романс моего деда. Сама Чела не очень его любила, считая, что в нем слишком много умных слов, но, будучи профессионалкой, исполняла романс так, что у меня разрывалось сердце. В конце концов я села и начала слушать.

Мы странно встретилисьИ странно разойдемся,Улыбкой нежности роман окончен наш…И если в памяти мы к прошлому вернемся,То скажем – это был мираж…

– Расселась, ядрена Матрена! – рявкнул от дверей внезапно появившийся Леший, и я, вздрогнув, вскочила. – Чего дожидаешься? Твой выход, ребята уже настроились!

– Как ты мне надоел, дорогой мой… – вздохнув, сказала я, подбирая подол шуршащей юбки и двигаясь к дверям. Леший что-то проворчал в ответ, но не очень громко: ругаться со мной было некогда, на эстраде Джино уже объявил: «Сеньоре – маньифика Алессандра!». [11]

11

Господа – великолепная Александра! (итал.)

Я вышла на эстраду, привычно «сняв» движением кисти аплодисменты. Лично мне они всегда мешали, заглушая гитарный аккомпанемент, но наши импульсивные итальянские друзья не желали входить в мое положение и хлопали во всю мочь на продолжении всего танца. Так было и сейчас: стоило мне двинуться по кругу с поднятыми руками, как раздались хлопки в такт, усиливающиеся с каждым моим шагом. Мне это было смешно: великолепной танцовщицей я никогда не была, хоть и плясала у цыган с малолетства. Любая из Милкиных сестер с легкостью переплясала бы меня. Но ни Милки, ни сестер сейчас не было, они традиционно улетели в Москву встречать Рождество с семьей. Всю программу держали я, Чела, уже сшившая себе просторный костюм, близняшки Ишван и Белаш с женами и Леший, который под настроение тоже мог выйти на эстраду и исполнить что-нибудь своим хриплым басом с выражением полного презрения на небритой физиономии. К моему немалому изумлению, его сомнительное пение пользовалось успехом у итальянцев. Самого Лешего это ничуть не удивляло: «Челентано же своего сипатого они слушают? А я чем хуже?» «Ты хоть руки из карманов вынимай, когда поешь, – осторожно советовала я. – И майку чистую не мешало бы… Вон, прямо на пузе помидор шлепнул и не вытер…» – «А ты меня не учи, сопливка! Как дам вот сейчас по заднице, пошла вон! Имидж у меня, может быть!..»

Какой может быть имидж с раздавленной на животе помидориной, я не понимала, но спорить с Лешим было себе дороже, и, в конце концов, раз гостям нравится…

Я дошла уже до середины «венгерки», когда заметила, что братья Чаркози с гитарами усиленно подмигивают мне, указывая глазами на вход ресторана. Я украдкой посмотрела туда – и увидела стоящего в дверях Шкипера в окружении всей своей гвардии: Боцмана, Ибрагима, Грека, Жигана и Яшки. Я улыбнулась им с эстрады и послала воздушный поцелуй. Ребята весело заорали в ответ, но Шкипер молчал, и по выражению его лица я поняла, что опять не дотанцую до финала.

Это было уже не в первый раз, и последнее время я прямым текстом просила Шкипера не приходить в ресторан, когда я работаю. Он серьезно обещал, но время от времени обещание свое нарушал, явившись в середине программы. Дальше все проходило как по нотам: я начинала «венгерку», доходила до одной из быстрых чечеток, присаживалась на колено, дрожа плечами, – и неизменно видела Шкипера, идущего через зал к эстраде. Не обращая внимания на мое бешеное шипение, он за руку сдергивал меня со сцены и тащил в гримерку, где я вскоре собственноручно прибила щеколду с внутренней стороны. Грех жаловаться, Пашка всегда с удовольствием занимался со мной любовью, но почему-то именно моя «венгерка» заставляла его полностью утрачивать здравый смысл, и я много бы дала за то, чтобы узнать, что в это время происходит у Шкипера в мозгах.

Я надеялась, что хотя бы присутствие мужиков удержит Шкипера от привычных действий, но все прошло по обычному сценарию. На этот раз он даже не стал дожидаться чечеток, едва дал мне завершить круг, буквально за юбку стащил меня с эстрады и, невзирая на смех и нарочитые протесты зала, увлек за собой к двери служебного входа. Леший с досадой выматерился ему вслед, но Шкипер даже не повернул головы.

В гримерке я едва успела запереть дверь и снять мониста с шеи (две связки мне Шкипер уже порвал). В идеале было бы неплохо снять и костюм, стоящий немалых денег, но этого мне уже не удалось: Шкипер повалил меня на узенькую кушетку и решительно нырнул под широкую юбку с многоярусными оборками.

– Понашили, блин, штабелей, хрен сыщешь чего надо…

– Ай! Не дергай! Ну, рвешь ведь уже! Шкипер, ведь это же на самом видном месте будет, что ж ты делаешь, засранец, а?! Вылезай немедленно, я сама!..

Но материя уже трещала, по полу, звеня, катились монетки, нашитые на кофту, заколка сорвалась с моих волос, и горячие, жесткие, очень сильные руки начали знакомое путешествие по моему телу. Каким-то чудом мне удалось самой расстегнуть лиф платья, крючок бюстгальтера Шкипер вырвал с корнем и уткнулся головой в мою грудь.

– Санька… – хрипло бормотал он, до боли стискивая руками мою спину, комкая волосы, обжигая кожу горячим дыханием. – Санька… Са-а-анька-а-а…

– Ну, что, что, господи… Да не спеши… Не торопись… Успокойся, время есть, что ж ты, как курсант в увольнительной… Да не рви, паразит, юбку, я сейчас!.. Не мужик, а сто рублей убытка!

Через четверть часа Шкипер лежал на полу, на спине, подсунув руку под голову, и невозмутимо курил. Я сидела рядом, поджав под себя ноги, и, ругаясь, осматривала испорченный костюм.

– Ну что же это опять такое… И здесь поехало, и здесь… Полрукава оторвал, оборки тоже, пуговицы все до одной заново пришивать… Шкипер, тебе не стыдно?! – Я запустила в него туфлей.

Шкипер ловко поймал ее, сел, потянулся, взял в ладонь мои волосы и нежно, но настойчиво притянул меня к себе.

– Ты бы еще на руку намотал – да по полу… – проворчала я. – Заколки не видал?

– Куда-то под диван улетела. Сиди, я вытащу…

– А свет ты зачем вырубил?

– Это не я, это твоя вторая туфля в лампу спикировала.