Дворец Посейдона

Адам обернулся к мальчику:

— Гага, — сказал он дрогнувшим голосом, кладя руку ему на плечо.

— Что ты хочешь, что? — подняла на него глаза Тина. Она крепко обнимала мальчика. — Почему ты не оставишь меня в покое, скажи, чего тебе от меня надо!

Она громко заплакала и, неожиданно наступая на Адама, закричала сквозь слезы:

— Откуда ты взялся такой, почему не даешь мне покоя. Оставь меня, разбойник, оставь!

Адам попятился назад. Слезы Тины словно громом его поразили. И тут он почувствовал прикосновение чьей-то руки, слава богу, иначе он готов был и сам расплакаться. Это были рабочие, которые играли в домино. Они вышли на шум и стали рядом с Адамом.

— Что случилось, что вы хотите от этого человека? — набросились они на милиционера.

— Не ваше дело! — кричал вконец взбешенный лейтенант.

— Что значит — не наше дело? Ты знаешь, на кого ты кричишь? Это наш инженер! Ты что, не знаешь его?!

— Прошу вас, пройдемте, — сказал милиционер Адаму, — пройдемте с нами.

— Что? — Адам протер глаза. — Что вы сказали?

— Я вас прошу пройти со мной.

Милиционер больше не кричал и был заметно расстроен: Адам и в самом деле не походил на похитителя детей.

— Я вас знаю, — только теперь милиционер узнал Адама, он вспомнил, что несколько раз видел его на строительстве моста, — давайте пройдем и спокойненько во всем разберемся.

— Если можно, оставьте меня в покое, — очень мирно попросил Адам и присел на ступеньку. Он весь как-то обмяк и ослаб. Будто ему сразу заложило уши — все доходило до него смутно и неразборчиво. Только одно он услышал ясно и отчетливо:

— Я думал, что кто-то чужой увел ребенка. Если бы знал, не стал беспокоиться… — Это был голос Андро, мужа Типы.

Адам медленно поднял голову и встретился со взглядом Андро, с его холодными, окаменевшими глазами. Они долго смотрели друг на друга. Потом Андро повернулся и пошел догонять Тину и Гагу. Адам понял, что он знает все… все…

Он не заметил, как все разошлись и как опять пошел дождь. В сердце он чувствовал тяжесть, глухую боль. Он был уничтожен и посрамлен. «Разбойник! Разбойник! Оставь меня в покое! Что тебе от меня надо, разбойник…»

Постепенно он пришел в себя, и ему показалось, что он очнулся после долгого сна. Перед ним, прямо в грязной дождевой луже, кто-то стоял. Вначале он увидел рваные ботинки и мокрые заляпанные грязью брюки, затем поднял глаза и узнал Вахо. Подняв воротник пальто и скрестив на груди руки, он что-то бормотал. Адаму показалось, что он видит его впервые — небритый, красные воспаленные веки без ресниц, с печально обвисших усов стекают капли дождя, поверх рубахи в красную полоску — запятнанный, засаленный галстук.

— Не обижайся, братец, — шамкал он, — что мне было делать? Я ведь бродяга. Птичка! Я всего боюсь.

— Чего? — спросил его Адам. Он совершенно не сердился на этого человека.

— Да всего, не знаю…

Вдруг глаза его заблестели:

— Хочешь, сыграем в бильярд, на пари. Дам тебе фору, повеселишься!

— Уходи, — сказал ему Адам, — убирайся отсюда.

— Куда мне идти, куда? — заныл опять Вахо. — Собака я, что ли? А хочешь, залаю? — И он в самом деле залаял: гав-гав-гав!

Кафе, снежная баба. Аккордеонист. Заира. Папуна. Хулиганы. Заза решает ехать в Москву

Едва проснувшись, Заза подошел к окну и отодвинул занавеску: снег больше не шел!

Мальчишки со школьными сумками шумно бежали по подъему, перебрасываясь снежками. Из-под цепей, надетых на колеса проезжающих автомобилей, летели крупные комья грязноватого снега. Провода провисли под тяжестью снега, и казалось, что до них можно достать рукой. И невзирая на ребячий гомон и шум моторов, в воздухе была разлита непривычная тишина — такая тишина бывает только при большом снеге, который лежит неподвижно и своей холодной синеватой поверхностью поглощает шум. В снегу звуки сразу гаснут, как брошенный в лужу окурок.

День был словно обведен стеной тишины, и в этих стенах, как в церкви, неуместными и странными казались голоса людей и автомобилей.

Заза открыл дверь в коридор. Мужчина все сидел на стуле. Он спал, неловко уронив голову на грудь. В руке его осталась потухшая папироса. Колени побелели от осыпавшегося пепла. Заза взял полотенце и вышел в коридор. На цыпочках, осторожно он обошел спящего и вошел в ванную. Зажег свет и пустил воду. Рядом с зеркалом на гвозде висел журнал с оторванной обложкой. На последней странице — кроссворд, заполненный химическим карандашом. Заза почему-то заинтересовался, мокрыми руками снял журнал с гвоздя и стал читать слова, вписанные в клетки: Архимед… Псков… Гарибальди… Рамзес… Домино… Все клетки были заполнены. Заза снова повесил журнал. Архимед… Псков… Гарибальди… Велосипед… Рамзес… Эти слова с невероятной точностью и в то же время с невероятной бессмысленностью рассекали и дополняли друг друга. Все буквы были на своих местах, все было старательно вписано и завершено. Кто-то уже все досказал, кажущейся сложности клеток напрямик выложил все, что хотел сказать. В клетках, обладающих мгновенной одурманивающей силон наркотика, разложено было все но порядку, как тряпье в сундуке старухи, которое она сама величает имуществом. И Заза как будто только сейчас, в эту минуту понял, что его уважаемый сосед умер, что его больше нет, что он всю свою забитую, запуганную жизнь втиснул в красный деревянный ящик так же, как раньше втискивал написанные химическим карандашом буквы в клетки кроссворда.

«Каких только нет кроссвордов, прекрасных, занимательных, — думал Заза, — и все же они все одинаковые, закупоренные, замкнутые, как яйцо! Если попадешь туда, никак не пробьешься и не выкарабкаешься. А вот цыпленок пробивается… А ты… Им движет инстинкт… А ты… Так и умрешь в яйце… Один… Домино… Рамзес… Архимед…»

— А может быть, и ты? — спросил он у своего отражения.

Оно высоко вздернуло брови, вытаращив глаза, словно чего-то испугавшись.

Заза нагнулся и подставил затылок под струю воды. Подняв голову, он снова проговорил вслух:

— Да, ты! А ты что, собственно говоря? Думаешь, что представляешь из себя что-то особенное?

Он вытер лицо полотенцем и стал причесываться. В коридор выходить не хотелось, и он не спешил. Открыв дверь, Заза увидел, что жена уважаемого Валериана тормошит своего спящего родственника. Заза кивнул ей, хотя она на него даже не взглянула. Заза не знал, как следует поступать в подобных случаях. Остановиться и что-нибудь сказать женщине или поскорее запереться в своей комнате. А может быть, следует спросить, не нужна ли ей помощь, может ли он быть ей чем-нибудь полезен. Но он не смог вымолвить ни слова. Как дурак стоял на месте с полотенцем в руках. Это еще усиливало чувство неловкости.

Все то, чего он до сих пор ничуть не стеснялся и считал чем-то обычным в отношениях между соседями, теперь показалось ему грубым и неприличным, словно красная майка, вылезшая из-под костюма оперного певца. Эта скорбная и несколько торжественная обстановка, которую принесла с собой смерть, требовала чего-то особенного: надо было иначе ходить, разговаривать. Сейчас уже Заза не смог бы перейти коридор, шаркая шлепанцами, теперь ему придется ходить, скорбно опустив голову. Уже не было безразлично, что и как сказать, надо было произнести какое-то исключительное слово, соответствующее этой новой обстановке. И если даже это слово не раз сказано прежде другими, если оно имело уже свою выразительную мимику и интонацию, то теперь все равно оно будет звучать как сказанное впервые. Нужных слов было всего лишь несколько, и точное знание этих слов было так же необходимо, как знание формул в математике, потому что и у смерти есть своя математика. А Заза этих слов не знал.

Некоторое время он стоял, не двигаясь и чувствуя, что мешает женщине. Она все пыталась разбудить спящего, а в присутствии Зазы стеснялась тормошить его сильно. Видно, и она чувствовала себя неловко. Больше всего Зазе мешало полотенце, которое он никак не мог спрятать за спину. Хотя эта женщина каждое утро видела его с полотенцем. Наконец Заза, опустив голову, двинулся по коридору, он украдкой заглянул в комнату, где покоился уважаемый Валериан, и увидел зеркало, завешенное простыней.

Выйдя на улицу, Заза пошел по спуску. Тротуар был скользкий, раскатанный мальчишками. Вначале он, подражая другим прохожим, попытался идти по самому краю, где был навален снег, убранный с тротуара, ноги погружались в глубокий снег и не скользили. Но потом ему стало почему-то стыдно, может быть, потому, что он шел по пятам за какой-то старушкой. Он перешел на тротуар и, когда поскользнулся, разогнался и, как мальчишка, скользя, доехал до самого низа.