Дворец сновидений

— Что он такого натворил? — спросил Марк-Алем и, чтобы подчеркнуть небрежность, с которой был задан вопрос, притворно зевнул.

— То есть как это — что натворил? Известно что, — сказал тот, пристально глядя на Марк-Алема. — Он сновидец.

— Сновидец, и что с того?

— В этих камерах запирают только сновидцев, которых, как вам, возможно, известно, Табир-Сарай считает необходимым вызвать для дачи уточняющих разъяснений по поводу сновидений, присланных ими сюда.

— А, ну да, я что-то такое слышал, — сказал Марк-Алем и хотел снова зевнуть, но в этот момент заметил, что прежний энтузиазм во взгляде собеседника немного поостыл.

— Наверное, мне не следовало болтать тут о вещах, являющихся секретными, как и все остальное здесь, но поскольку вы, по вашим словам, работаете в Интерпретации, я думал, что вам все это известно.

Марк-Алем засмеялся.

— Пожалел, что наговорил лишнего? — сказал он. — Я и в самом деле работаю в Интерпретации, и мне известны секреты намного более важные, чем те, о которых ты мне рассказал.

— Конечно, конечно, — кивнул тот, несколько успокаиваясь.

— Кроме того, — проговорил Марк Алем, понизив голос, — я из семьи Кюприлиу, так что не бойся, что…

— О господи, — изумился писарь, — я как сердцем чувствовал… О господь всемогущий, какое счастье для меня, что вы удостоили меня своей беседой.

— И как обстоит дело с этим сновидцем в камере изолятора? — перебил его Марк-Алем. — Продвигается? Ты ведь там писарем состоишь, верно?

— Да, господин, я там все эти дни работал. Даже сюда пришел прямиком оттуда. Как продвигается дело? Ну, как сказать? Уже заполнены сотни страниц протоколов. Понятно, он совсем уже одурел и ничего не понимает, да это не его вина. Он маленький человек, из какой-то супрефектуры, затерянной на восточной окраине. Ему и в голову не приходило, что он может оказаться в Табире, отправив свой сон.

— И что же такого важного в том сне? — спросил Марк-Алем.

Тот пожал плечами.

— Даже я не знаю. На первый взгляд все очень просто, но наверняка там что-то есть, раз ему придается такое значение. В Интерпретации говорят, его вернули для разъяснения. И вот, сколько уже времени прошло, а ничего не разъясняется, и только еще хуже запутывается.

— Не понимаю, что же нужно от этого сновидца?

— Трудно сказать, господин. Мне и самому не совсем ясно. От него требуются какие-то мелкие уточнения, довольно странные. Понятно, он не в состоянии их предоставить. Прошло уже столько времени с того момента, как он видел этот свой сон. Кроме того, проведя столько дней здесь взаперти, он совсем рехнулся. Ясное дело, от того сна у него в памяти вообще ничего не осталось.

— И часто такие поступают? — спросил Марк-Алем.

— Не думаю. Два-три раза в год, не чаще. Иначе люди боялись бы, и это препятствовало бы отправке сновидений.

— Естественно. И что теперь с ним будет?

— Будут продолжать допрашивать до тех пор, пока, пока… — писарь развел руками. — Я и не знаю, до каких пор.

— Хм. Странно, — покачал головой Марк-Алем, — непростое это, оказывается, дело — посылать сновидения в Табир-Сарай. Однажды можно и повестку с вызовом получить.

Тот, возможно, хотел еще что-то сказать, но в это время прозвенел звонок, извещавший об окончании перерыва, и они, попрощавшись, разошлись.

Пока Марк-Алем поднимался по лестнице, из головы у него никак не выходил рассказ писаря. Что же это за камеры изолятора? На первый взгляд все казалось чем-то совершенно безумным, абсолютно бессмысленным, но так быть не могло. Это было, без сомнения, своего рода тюремное заключение. Но почему? Понятно, что от того сновидения уже ничего не осталось в его памяти, сказал писарь. Наверное, именно это и было подлинной причиной заключения сновидца: чтобы он забыл свой сон. Изматывающие круглосуточные допросы, заполнение бесконечных протоколов, требование каких-то якобы уточнений о том, что по сути своей никогда не может быть точным, о сновидении, до тех пор, пока то не растает и не пропадет бесследно и окончательно из памяти сновидца. Одним словом, промывка мозгов, подумал он. Десонизация или обессонивание, если позволительно употребить такие слова по аналогии со словом «безумие» как антонимом слова «ум». Чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что это единственное объяснение. Бывают, похоже, отражения идей настолько опасные, что государству по той или иной причине нужно их изолировать, как изолируют микроб чумы до полного его исчезновения.

Марк-Алем поднялся по лестнице и шел в потоке десятков других служащих, непрерывно втягивавшихся открытыми с обеих сторон дверями. Чем ближе он подходил к кабинетам Интерпретации, тем сильнее ощущал, что временная уверенность в себе, которую он демонстрировал в буфете, рожденная лишь благодаря унижению другого, все явственнее его покидает. Вместо нее он вновь ощутил усиление страха, медленно и равномерно нараставшего, по мере превращения его в рядового служащего, затерянного в гигантском механизме.

Еще издали он увидел свой рабочий стол с лежавшей на нем папкой и пошел к нему, чтобы занять место у его края, словно возле берега океана мирового сна, из мрака которого вылетали черные и угрожающие брызги, поднятые неизвестно из каких глубин. О господи, вздохнул он, спаси и сохрани меня, о господь всемогущий!

Погода испортилась — похолодало еще больше. Коварное время, из тех, что неожиданными изменениями лишает людей остатков уверенности, тянулось уже две недели. Ну вот, снова как вчера, вздыхали они, глядя изнутри на переменчивую погоду. Хотя кирпичные печи растапливали с утра пораньше, в залах Интерпретации царил пронизывающий холод. Порой Марк-Алем даже и кафтан не снимал. Он не понимал, откуда тянет этим холодом. Не понимаешь? — сказал ему один тип, с которым ему довелось пить кофе в буфете. Из папок с делами просачиваются этот холод и ледяной ветер. Все беды придут к нам оттуда, парень. Марк-Алем сделал вид, что не расслышал. А что другое, по-твоему, может появиться из царства сна? — продолжал тот. Это почти то же самое, что и царство смерти. Та же вселенная, о господи. Угораздило же нас, несчастных, иметь с ней дело. Марк-Алем ушел, не сказав ни слова. Может, у того дурной глаз, не хватало еще, чтобы он накаркал какую-нибудь беду. Он все больше убеждался в том, что в Табир-Сарае было полным-полно разных опасных личностей.

Чего он только не наслушался за это время о Табире и о том, что там творилось. На первый взгляд казалось, что сотрудники не говорят о нем ни слова, по проходили дни, и из одной фразы, которую кто-то прошептал в буфете, из другой, подслушанной случайно у входа, в дверях или за соседским столом, кусочки мозаики мало-помалу и совершенно неосознанно складывались в полную картину, и их уже было не стереть из памяти. Так, например, были голоса, уверявшие, что индивидуальный просмотр сновидений был всего лишь переходной фазой человечества и что придет время, когда сновидения утратят это свойство и, подобно движениям или другим действиям человека, станут видны кому угодно. Одним словом, как некое плодоносящее растение, которое до определенного срока растет под землей, пока не придет ему время выйти на поверхность, так и человеческое сновидение до поры до времени находится внутри сна спящего человека, но это вовсе не означает, что так будет всегда. Однажды оно выйдет на солнечный свет, займет свое место среди мышления, опыта и человеческой деятельности, и хорошо это будет или плохо, изменится мир из-за этого к лучшему или к худшему, это одному богу известно.

Другие говорили, что Апокалипсис — это не что иное как день, когда сновидения выйдут на волю из тюрьмы сна, потому что воскрешение мертвых, которое люди представляли себе в метафизическом смысле, может осуществиться только в такой форме. Разве сновидения — это не послания обитателей загробного мира? — говорили они. Эта их многовековая мольба, жалоба, просьба, это их требование, назови как хочешь, однажды будет принята во внимание и удовлетворена.

Были и другие, те, кто, соглашаясь с этим, объяснение предлагал совершенно противоположное.

Выход наружу сновидений, говорили они, в суровый климат нашего мира, приведет лишь к их увяданию и смерти. Это и станет подлинным расставанием с кошмарами покойных, то есть с прошлым; расставанием, которое одними именовалось несчастьем, а другими — освобождением и подлинным обновлением мира.

От всех этих рассуждений разум Марк-Алема изнемогал. Но все же самыми непереносимыми были те длинные и бесцветные дни, когда никто ни о чем не говорил, когда ничего не происходило, а он должен был работать, склонившись над делом, перебираясь из одного чужого сна в другой, словно в тумане, который иногда, казалось, немного рассеивался, но все равно в целом оставался мрачным и полным тоски.